На суровом склоне

И опять стремительное скольжение по льду, ветер и снежная пыль в лицо… Но почему вдруг стало совсем темно, погасли фонари, не слышно звуков музыки и веселый каток тих и безлюден, как погост?

Нюта приходит в себя… Темно. Это свеча потухла рядом, на столике у Марии Федоровны.

И в полудремоте Нюта снова забывается.

Летом Кларки жили на заимке, в сорока верстах от Читы, на речке Кручина. Ох эта заимка! Летняя изба над самой водой, утес над стремниной, куда ходили компанией встречать восход солнца, дальние прогулки в леса… Нюта как будто впервые здесь увидела все богатство, всю ширь и красоту родного Забайкалья. Ей казалось, что она еще сильнее любит Бориса за то, что именно он открыл ей так много нового.

Теперь Нюта уже не пугалась, не выбегала из дому — не окружает ли дом полиция? — когда у Кларков пели «Марсельезу».

Борис потом лишь узнал, что не одни только его пылкие речи открыли глаза Нюте. Мать его подолгу сиживала с ней на берегу Кручины. Рассказывала, как познакомилась с Павлом Ивановичем и полюбила его. Павел Иванович в молодости «занимался революцией». Мария Федоровна знала об этом, связывая свою судьбу с ним. Вскоре после женитьбы он был арестован и приговорен к многолетней каторге, которую потом заменили ссылкой.

Нюта слушала, — вот каково это, значит, быть женой революционера!

В доме всегда говорили о революции. Какая она, эта революция? — думала Нюта. Не будет царя, а дальше что?

Как-то Борис сказал Нюте серьезно: «Начнем хлопотать, чтобы нам разрешили пожениться. Напишем прошение в святейший синод. Глупо, конечно. А что сделаешь?» Нюте было все равно: зачем спешить? И тогда Борис бросил слова, уже не испугавшие Нюту: «Если что-нибудь случится, тебе как жене разрешат следовать за мной. Ведь ты захочешь этого, верно?»

Она тогда с жаром ответила, что всюду пойдет за ним.

Началась долгая волокита с разрешением брака несовершеннолетних. В конце концов их повенчали.

И что же? Теперь все равно их разлучили… Разве только побег? О нем так уверенно говорила мать. Как взволновался Борис, когда она сказала ему о побеге!

Все-таки ловко устроилось это их свидание в вагоне… Нюта твердо решила добиться его, как только увидела лицо Бориса, измученное, исхудавшее, почерневшее, за толстенными железными прутьями решетки. Все равно, лишь бы жив! Теперь Нюта могла горы своротить! И первым делом она должна была узнать, какова будет дальнейшая судьба Кларков, где они будут содержаться, когда и куда их отправят.

Нюта решила, что обязательно надо подкупить кого-нибудь из конвоиров, чтобы пропустили к узникам. Мария Федоровна только головой качала: она все еще не могла оправиться от пережитого страха за жизнь мужа. Нюта, стройная, ловкая, общительная, кружилась вокруг вокзала, заводила знакомства. Искала «слабинку», где можно было бы прорваться. На прошения о свидании родственники неизменно получали отказ.

Удалось узнать день отправки в Акатуй, а также то, что конвойная команда в поезде меняется. Нюта забегала. Ей повезло: в конвой, сопровождающий арестантский вагон в пути, попал тот самый солдат Терехин, который отчасти из сочувствия к молодой женщине, отчасти от жадности к деньгам однажды пропустил Нюту в тюремный коридор, где она встретилась с мужем. Сейчас Терехин ничего не обещал наверное, но сказал: «Не спеша да подумавши нужно дела делать».

Терехин оправдал надежды. Такое краткое свидание, оно все же успокоило Нюту. В самом деле, разве не случались и раньше побеги с каторги? Лишь бы вызволить из тюрьмы, а там — переправа во Владивосток, на корабль — и за границу… В надеждах и сомнениях Нюта уснула.

В середине февраля зашумела пурга над Забайкальем. Необузданной, бешеной конницей понеслись по степям свирепые ветры, колким сухим снегом засыпали шахтерский поселок в стороне от железной дороги на берегу озера. Говорили: когда-то было озеро огромным — берега от берега не видно, плескалась в нем рыба, осока отрадно шумела, и птица шумно взлетала из камышей.

Но в горячие, засушливые лета иссякло озеро, суховей опалил его берега, ушла из гибельных мест, от степных пожаров птица, и рыба пропала в гнилостной, стоячей воде.

От былого осталось только название: Черноозерье. Это был самый бедный поселок в округе: шахта «выработалась», оскудела. Владелица, купчиха, напуганная событиями, глаз сюда не казала, бельгиец, управляющий, сбежал.

Когда весть о разгроме рабочей Читы донеслась до Черноозерья, шахтеры стали прятать оружие. Делали это основательно, не впопыхах: чистили пистолеты, револьверы, ружья, тяжеловесные «смит-вессоны» и кольты, солдатские винтовки и тесаки. Щедро смазывали, заворачивали в промасленные тряпки, спускали под половицу или в канал заброшенной печи.

Поселок затих в необычной, настороженной тишине. В минуты, когда смолкала пурга, издалека доносились гудки локомотива, и они были страшнее ночной непогоды: поезд барона-карателя медленно двигался от станции к станции, чиня расправу окрест, вылавливая бежавших из Читы, всех так или иначе «причастных».