На суровом склоне

Не так уж тяжело! Впрочем, для нее… Антон окинул критическим взглядом ее полудетскую фигурку в черном жакете с муфтой, висящей на цепочке из черных деревянных бусинок.

Маша, видимо, что-то почувствовала, губы ее дрогнули:

— Вы не ожидали, что пришлют меня?

Кажется, она сделала нажим на слове «пришлют», чтобы он не подумал, будто она сама напросилась.

Антон покривил душой:

— Нет, почему же?

— Значит, вы предполагали, что это я приду? — с надеждой спросила она.

— Ну нет, — решительно возразил Костюшко.

На платформе очень светло. Дует теплый ветер. Пахнет мокрым углем, махоркой и жареными семечками. Сквозь эти вокзальные запахи нет-нет да и пробьется свежее дуновение, словно запах парного молока и молодой травы.

Перрон постепенно заполняется пассажирами и провожающими.

Никто не обращает внимания на молодую парочку, старающуюся держаться вдали от яркого света фонарей. Антон сбоку взглядывает на Машу. Что это? По ее щекам быстро-быстро бегут слезинки. Она не вытирает их, и мокрые глаза ее кажутся совсем темными. Ни всхлипываний, ни вздохов, только этот быстрый и неудержимый бег слезинок. Может быть, она давно уже идет так тихо рядом с ним и плачет неизвестно почему.

— Маша, что вы, Маша? — бормочет Антон.

— Вот так же я провожала Фису, — говорит девушка и поднимает на Антона виноватые мокрые глаза.

— Куда, Маша, провожали? — спрашивает Антон, припоминая, что Анфиса — старшая сестра Маши.

— В ссылку, в Вологодскую губернию, — Маша утирает лицо платком, вынутым из муфты. Муфта болтается сама по себе на цепочке из деревянных бусинок.

Словно короткий Машин ответ поднял какую-то завесу, Антон ясно представил себе больную Машину мать, печальные проводы старшей сестры, на которой, видимо, все в доме держалось, и всю одинокую и, вероятно, тяжелую Машину жизнь. Ему захотелось сказать Маше что-нибудь ласковое.

— Знаете что, Маша? — говорит он. — Вы пишите мне. Пишите обо всем. Не прямо, конечно, вы знаете как. Пишите про свою жизнь, ну и всякие новости.

— А вы будете отвечать? — спрашивает Маша, глаза ее высыхают и опять становятся светло-карими.

— Непременно, — искренне заверяет Антон. Коробка с рекламными ярлыками «Эйнем» мешает ему, но он не выпускает Машиной руки.

Свисток обер-кондуктора, оглушительный звон станционного колокола… Звуки плывут над перроном, густые, тягучие, и долго распадаются отголосками где-то вдали, за водонапорной башней в голубовато-желтой сетке огоньков.

— Идите в вагон, Антон! — заторопилась Маша.

— Только второй звонок! Место плацкартное.

Но Маша все-таки увлекает его поближе к вагону.

За двойными стеклами окон стоят улыбающиеся или опечаленные пассажиры и продолжают немой разговор с провожающими: шевелят губами, делают какие-то знаки, энергично двигают бровями.

Им осталось на эти занятия еще пять минут.

— Да идите же в вагон! — взмолилась Маша.

— Хорошо. Я буду стоять у окошка и повторять какое-нибудь четырехзначное число, потому что все равно ничего не слышно.

Маша засмеялась:

— Тогда вы повторяйте: двадцать два, шесть, тридцать. Хорошо?

— Что это? Магическое число?

— Это когда мы с вами встретились в первый раз. Двадцать второе число, шесть тридцать вечера…

— О!..

Третий звонок почему-то всегда кажется короче двух предыдущих. В его звуках есть какая-то решительность. Если первый звучит как приглашение, второй как напоминание, то третий звонок — это голос долга. Он ясно выговаривает: «На-до-оо»…

Гудок паровоза говорит уже только о будущем, отсекая все оставшееся там, на платформе.

Прежде всего Антон, зайдя в уборную, зашивает в подкладку пиджака содержимое коробки.

В вагоне по соседству с Антоном оказалась семья, ездившая в Москву на богомолье, обремененная множеством свертков, корзинок и узлов.

Антон уступил нижнюю полку главе семьи, мужчине средних лет с болезненным, бескровным лицом, и устроился наверху.

Ему пришлось оказать соседям еще одну услугу.

— Вы без вещичек едете. Так уж сделайте милость, не откажите, возьмите хоть сверточек на свою полку, вам в изголовье он не помешает, а то нам с детишками не разместиться, — попросил попутчик.

Антон принял небольшой сверток, перевязанный крест-накрест веревкой. Он оказался неожиданно тяжелым.

— Книги там, — объяснили ему, — божественные книги. Запасся в Москве-матушке.

«Кто что везет из Москвы!» — подумал Антон. Со своего верхнего места он видел, кто входит в вагон. Хотя все дни в Москве и до самого отъезда Антон не замечал слежки, ему казалось, что именно теперь, когда литература при нем, она начнется. Он слышал, что в поездах часто берут под наблюдение «на выборку». «Попасть на прицел охранки таким образом — уж совсем глупо», — решил Антон.

Он придирчиво оглядел и перебрал всех соседей по вагону, оценивая их по методу исключения: «Этот — нет, та — нет…»