На суровом склоне

— Я вас сразу узнал. Товарищ Григорович, Иосиф Николаевич?

Костюшко удивился такой беспечности: кажется, Гонцов уж слишком полагается на свою «везучесть». Но он тут же обезоружил Антона Антоновича:

— Я ведь не только по письму. Шапка-то на вас кривоносенковская. Она приметная.

Они вошли в дом. В чисто прибранной горнице топилась печь.

— Грейтесь! — сказал Алексей, поворошил кочергой дрова и, захлопнув дверцу, открыл внизу поддувало. Пламя в печке забушевало, березовые поленья затрещали, зашипели, ходуном заходили, словно пытались вырваться из тесного колодца печи. Хотелось сидеть долго, не двигаясь, ощущая тепло каждой частицей тела.

— Вы сами замерзли! — глядя на поеживающегося Гонцова, заметил Костюшко.

Гонцов простодушно ответил:

— Да вот пришла девушка, жалуется, что отец ее из дому выгоняет за то, что она ходит к нам на собрания. «Связалась, говорит, с голодранцами и ступай к ним!» Нравный старик.

— А кто же он, ее отец? — спросил Костюшко.

— Ломовой извозчик, — к его удивлению, ответил Гонцов и принялся умело, по-холостяцки, собирать на стол.

За столом Гонцов рассказал о последних событиях: вчера рабочие-дружинники захватили склад с оружием на станции Чита-Военная. Начальство вызвало роту солдат. Командир роты Шпилевский — шкура страшная, солдаты на него давно зубы точат, — убил рабочего депо, Кисельникова. Член комитета был. Хотят похороны такие устроить, чтоб никому неповадно было по рабочим стрелять. Демонстрацию…

— Значит, оружие есть у рабочих?

— Мало, товарищ Григорович. Оно нам сейчас как хлеб нужно. И обучать дружинников некому. А у рабочих большая тяга к этому делу. Теперь каждый знает: не возьмемся сами за оружие — революцию проспим! Самый час наш настал. Вот завтра посмотрите, какая силища выйдет!

— А как власти?

— Губернатор Холщевников растерялся. Он у нас не из очень бойких генералов. Дочка его арестантиков жалеет, картины туманные через «волшебный фонарь» им показывает, председательница дамского попечительского о тюрьмах комитета. Тут у нас язва сидит — Балабанов, жандармский ротмистр. Как у нас началась всеобщая забастовка, он вовсе осатанел. Накачает старика, тот подпишет какой-нибудь документик с угрозами рабочим, а потом испугается и вдогонку — другой, отменяющий первый. Вот… Старик разразился насчет вчерашнего.

Гонцов показал Антону Антоновичу переписанную от руки бумагу:

«Приказ войскам Читинского гарнизона 17 октября 1905 года № 424. Так как меры кротости и увещевания не привели к водворению спокойствия в городе, предписываю всем начальникам частей действовать на точном основании гарнизонного устава. Всякая попытка к порче железнодорожного имущества и зданий, всякое насилие над личностью должны быть прекращены силой оружия. Всякая упорствующая толпа должна быть разгоняема хотя бы также силой оружия, если не подействуют увещевания разойтись по домам».

— В приказе неудобно написать, что рабочие захватили оружие со склада, значит, назвали «порчей имущества». Замки сорвали? Значит, «порча». Так и вижу, как старик эту цидулку писал, — сказал Гонцов сердито, — а Балабанов через плечо смотрел и указывал. «Должна быть разгоняема силой оружия» — это балабановские слова, а вот «хотя бы также», «если не подействуют увещевания» — это Холщевников разбавил.

Стало темнеть. Гонцов зажег лампу, убрал со стола остывший самовар, закрыл вьюшку печки. В комнате было тепло, уютно. На комоде лежала вышитая скатерка, и Костюшко подумал, что это вышивала красивая дочка ломового извозчика.

— Вы отдыхайте, а я пойду к товарищам насчет завтрашней демонстрации. Ночью у нас собрание в депо, вы выступите?

— Конечно, — ответил Антон Антонович сонным голосом. Веки его смыкались.

Гонцов ушел, плотнее задернув занавеску на окне и прикрутив фитиль лампы.

«Демонстрация, всеобщая забастовка, вооружение рабочих… Надо выступить на собрании… Что это, сон о счастье? Или само счастье?» — мелькало в голове у Костюшко.

Он уронил голову на стол, не в силах противиться расслабляющей дреме.

Стук в окно мгновенно отрезвил его. Он вскочил, как холодной водой облитый, привычно настороженный, готовый ко всему.

Отогнув занавеску, увидел под окном мужскую фигуру с головой, окутанной башлыком поверх фуражки, не то железнодорожной, не то студенческой. В руках — корзинка.

— Вам кого? — спросил Костюшко через дверь.

Торопливый голос ответил:

— Алексей Иванович, откройте! Я привез провизию от тети Нади.

Фраза звучала как пароль. Костюшко не знал, как поступить, и сказал наудачу:

— Алексея Ивановича нет дома.

Гость, вероятно, насторожился, услышав незнакомый голос.