На суровом склоне

Антон без улыбки проронил: «Смотрите: сбирались у церкви кареты, там пышная свадьба была». И кто-то подхватил гулким басом: «Все были нарядно одеты, на лицах всех радость была…»

Все покатились со смеху, и надзиратель, тот, которого звали Навуходоносором, прошипел: «Господа, господа, прошу тишины».

В часовне пахло ладаном и затхлостью. Было что-то умилительное в стараниях маленького попика, который проникновенно убеждал Таню и Антона любить друг друга. Антон был серьезен, но Таня с трудом удерживала смех.

Курнатовский развеселился этому воспоминанию, но оно не мешало ему оглядывать окружающее. Он остановился на углу Уссурийской и Камчатской улиц, увидел, что здесь помещается Забайкальское жандармское управление. Потом он оказался в конце Ангарской и увидел вывеску школы для девочек при монастыре. Подул ветер, поднял песчаные вихри, смешанные с колким снегом, и он подумал, что эти порывы ветра характерны для читинской котловины. И наверное, ветры дуют с Байкала. Ему представилась ширь священного моря, ему показалось даже, что он слышит странные, неповторимые звуки, которые издают волны Байкала, схваченные морозом. Это были как бы всхлипывания, перемежающиеся с рыданиями. Человеческие голоса звучала, перебиваемые завываниями ветра.

«Да я же благодарен судьбе за то, что увидел этот необычайный край, эту силу природы, эту могучесть, и это все наше русское, от века данное, все то, чему вечно жить, за что мы бьемся так тяжело и трудно… И все же радостно. Потому что — не прозябание наш удел, а борьба. И если конец — то не напрасны жертвы…»

Он сам удивился некоторой возвышенности своих мыслей и тут же подумал: да как же не быть возвышенными этим мыслям, высокий дух осенял их в этом городе, в эти удивительные дни.

И опять он заулыбался тому, что сейчас встретит Костюшек, увидит Антона, его мужественное, немного суровое лицо, а впрочем… Судьба их всех так кардинально изменилась; может быть, и Таня стала взрослой.

Он шел сначала по Ангарской улице, потом по Сунгарийской, между неровными рядами бревенчатых домов, не украшенных ни резьбой великорусской деревни, ни пуховыми подушками снега — снегу было много, но только в оградах, — бешеный ветер не давал ему задержаться на покатых плоскостях крыш. Уже смеркалось, и за окнами вспыхивали скудные огни свечей или керосиновой лампы; из домов, простоволосые, выбегали девушки, захлопывали ставни с вырезанным в них сердечком. И теплящиеся таким светом сердечки на фоне темных домов вызывали мысль об уютном человеческом жилье, о жизни, которой никогда не знал человек, бредущий по песку, смешанному с тихим, колким снегом.

Дом Кривоносенко ничем не выделялся среди других: три окна выходили на улицу, в одном брезжил слабый свет.

Курнатовский постучал сильно, как стучат плохо слышащие люди. Дверь открыла старуха в белом переднике, повязанная белым платочком. Из комнаты доносился крик ребенка. Виктор Константинович спросил, здесь ли живет Григорович.

— Его нет дома, — ответила старуха, подозрительно оглядывая гостя.

— А Стефания?.. — Курнатовский замялся: он не знал Татьяниного отчества.

Старуха подумала.

— Пройдите, — она открыла дверь в комнату, в ней никого не было.

Конечно, Курнатовский не ожидал, что читинская квартира Костюшко будет походить на юрту в якутском наслеге или даже ссыльную избу в поселке. Да, очень скромно, даже бедно выглядела обстановка этой небольшой, с низким потолком и бревенчатыми нештукатуренными стенами комнаты. И все же было здесь что-то домовитое, уютное, что-то, заставившее Курнатовского подумать: «Да ведь это первая семейная квартира в их жизни!»

Курнатовский посмотрел на дверь, ожидая, что сейчас войдет Таня, именно та Таня, которую он помнил, долговязая, худющая, с серыми дерзкими глазами, всюду ходившая с Антоном, но как-то непохожая на жену, а скорее на мальчишку, влюбленного в своего старшего товарища.

Но в это время взгляд его упал на фотографию, стоявшую на полке без рамки, небрежно, будто только что поставленную на некрашеную доску с книгами. На фотографии, заштрихованной с провинциальным шиком, были изображены Антон и Таня. Эта высокая, красивая женщина была, несомненно, Таней, но какой новой, какой чудесно преображенной явилась она Виктору Константиновичу сейчас! Даже на фотографии видно было, как гибок и тонок ее стан, как свободно и широко развернуты плечи, как смел и горяч взгляд.

Курнатовский потянулся закурить, но папирос не было. Он поискал на столе: ни папирос, ни гильз, ни табаку. Обычно Таня набивала Антону гильзы. Отсутствовала даже пепельница. Антон бросил курить?

Виктор Константинович вернулся к фотографии и тут же понял, и почему Антон бросил курить, и суть волшебной перемены в Тане.