На суровом склоне

Костюшко бродил по лесам и болотам, сиживал на берегу Вислы, где крики грузчиков да гудки грузовых пароходов с далекой пристани напоминали о тех временах, когда Пулавы был бойким портовым городом, важным торговым пунктом по отправке соли по Висле из Австрии и пристанью для судов, перевозивших хлеб в Данциг.

Осенью 1897 года в Привислинском крае шли затяжные дожди. Немощеные улицы городка утопали в грязи. В поздний час ни одно освещенное окно не бросало света на тротуар, доски которого прыгали и дребезжали под ногой пешехода, словно клавиши старенького фортепьяно.

По окраинной улице пробирался молодой человек.

Торопливый путник на окраине в поздний вечерний час — явление редкое. Хозяин, вышедший к воротам проверить запоры, стряпуха с ведром в руке с любопытством провожали взглядом одинокую фигуру.

С трудом вытаскивая то одну, то другую ногу из чавкающего месива, он сам себе напоминал муху на клейкой бумаге.

Потеряв калошу, он чиркнул спичкой. Тусклый огонек осветил мокрую ограду с пробившейся меж досок веткой боярышника, и лужу, покрытую пузырями.

Вторая вспышка открыла объявление под козырьком калитки: «Продаются щенки».

Два окошка, выходящие на улицу, были закрыты ставнями, в щели проникал свет. Номера дома не было и в помине, но где-то справа должна быть калитка… Рядом обнаружилась проволочная петля звонка.

Не рассчитав, посетитель дернул ее слишком сильно. Трезвон наполнил темный сад, и тотчас на него отозвался хор собачьих голосов.

«Здесь, видимо, по-своему понимают конспирацию!» — не без юмора заключил молодой человек. На галерейке появился плотный мужчина с темными усами. Он нес в руке свечу, загораживая рукой пламя; поставив ее на подоконник, мужчина спустился со ступенек.

По тому, как он уверенно шел впотьмах по выложенной кирпичом дорожке, и по тому, что свора немедленно затихла при его появлении, поздний гость понял, что перед ним хозяин дома. Да, несомненно, это был ветеринарный фельдшер Богатыренко.

— Кто здесь? — спросил глуховатый голос с мягким украинским выговором — не «кто», а «хто».

Гость ответил условной фразой:

— Я насчет покупки верховой лошади.

— Проходите!

Богатыренко шел впереди, молодой человек — за ним. Собачье семейство по команде хозяина: «Иси!» — сопровождало их до галерейки. Здесь были три больших пса — южнорусские овчарки. Между ними катались темными шариками щенки.

— Да у вас тут целая псарня, — заметил молодой человек с завистью страстного охотника.

— Двенадцать штук, — со вздохом ответил хозяин.

— Ого! Куда вам столько?

— Когда завел, щенков думал продавать. Да не вышло.

— Почему же? — удивился гость.

— Отдавать жалко! — Хозяин толкнул дверь, и сильный свет висячей лампы ослепил вошедшего.

Все здесь было ново, все не так, как в Петербурге. Ни передней, где на вешалках беспорядочно громоздились шубы, шинели, дамские пальто, а в углу живописно толпились трости и зонтики; ни столовой с пепельницами, из которых вздымались не притушенные в пылу спора окурки, со стаканами остывшего чая, разбредшимися по столу. Не видно было здесь ни военных мундиров, ни черных сюртуков, ни даже студенческих тужурок.

Комната, или, вернее, кухня, была просторна. В глубине ее топилась плита. За столом, покрытым вязаной скатертью, сидели трое. Двоих вошедший знал: они были товарищами его по институту. Младший из них, Сурен Агабеков, тотчас вскочил и громогласно отрекомендовал нового гостя:

— Это наш Антон Антонович Костюшко! Прошу любить и жаловать!

Один из сидящих за столом поднялся и застенчиво протянул Антону Антоновичу руку. Это был худощавый молодой человек с чахоточным румянцем на щеках и реденькой светлой бородкой.

Костюшко не успел поздороваться с остальными, хозяин потянул его за рукав:

— Скидайте же вашу робу! Зараз и подсушим!

Костюшко сбросил пальто и шляпу на скамью около плиты. Вспомнил про калоши, но из них уцелела только одна.

— Утопили? Мир праху ее! — сказал хозяин.

Костюшко засмеялся.

— Да, я не очень привык к ним. Недавно стал калоши носить.

— Антон Антонович только ведь уволился из армии, — объяснил Агабеков.

— Мы знаем, — к удивлению Костюшко, заметил хозяин и на его безмолвный вопрос добавил: — Слухом земля полнится. А теперь познакомимся! Ну я и есть тот самый Андрей Харитонович Богатыренко. А это Иосиф Адамович Дымковский. Петр Николаевич Соболев вам знаком. Сурен Захарович — тоже.

Теперь Костюшко мог рассмотреть всех. Ему понравилось, что здесь не торопились продолжить какой-то горячий и бестолковый спор, как это обычно бывало в Петербурге, что на столе стоял не остывший, а напротив, еще шумящий самовар и что, по-видимому, в доме не было лишних людей, даже прислуги. И еще то, что восемнадцатилетнего Сурена, которого в институте считали мальчишкой, в этом доме уважительно звали по имени-отчеству.

Агабеков со знакомой Антону Антоновичу непоседливостью то и дело вскакивал, заглядывал в лица товарищей, как будто желая понять, понравятся ли они друг другу, и искренне радуясь приходу Костюшко.

Соболев глядел на Костюшко холодно и всем своим видом показывал, что не видит причины для бурной радости от его появления.