На суровом склоне

Поручик свернул в знакомый, как ему показалось, переулок и зашагал по утоптанному песку немощеной улицы. Окна домов были плотно завешены. Иногда слабо слышались звуки какого-то инструмента, похожего на рояль. Музыка была непонятна, как речь на чужом языке. И вроде бы играли на одних бемолях.

Снег все шел, частый, мелкий, словно сеялась мука из невиданных закромов, раскрывавшихся там, вверху. На тускло освещенных стеклах окон быстро выступала изморозь. Узор ее тоже был чужд. Казалось: стекло разрисовано иероглифами.

Ильицкий заметил, что заблудился, но не повернул назад: ему нравилось бродить так в незнакомом месте. Впереди старая китаянка тащила тяжелый узел, она попыталась взвалить его на спину, но узел выскользнул из ее рук.

Ильицкий уже поравнялся со старухой, когда заметил впереди высокого солдата. Он появился внезапно, вероятно, вышел из ворот, отдал честь. Поручик не успел ответить. Во мгле было плохо видно лицо солдата, но все же почудилось что-то знакомое. Застигнутый врасплох смутным воспоминанием, поручик обернулся. Он увидел, как солдат легко поднял узел старухи и положил ей на плечо. Старуха благодарно закивала. Но солдат уже шел своей дорогой. Снег залепил его широкую спину.

Ильицкий ускорил шаг. Мимолетное настроение легкости, беззаботности исчезло бесследно. Что же случилось? По своему обыкновению, он стал анализировать. Ну, прежде всего, было нехорошо, что русский солдат в чужом городе и, можно сказать, на глазах офицера «вступил в общение с местным населением», как это называлось в документах. Правда, война была окончена, и воевали не с китайцами, но все равно тут крылось нечто, вызывающее протест.

Главное же состояло в том, что теперь Ильицкий уже точно знал, кого напомнил ему прохожий. Это никак не мог быть ТОТ САМЫЙ солдат, но он был похож на ТОГО.

Ильицкому представилось, что он идет с Верочкой Рудневой по бульвару — это широкий тенистый бульвар в Смоленске — и рассказывает ей случай с солдатом Глебом Сорокиным — Ильицкий запомнил его имя и неприятный эпизод, связанный с ним. В рассказе получалось, что он, Сергей Ильицкий, вступился за Глеба Сорокина, что он, Сергей, отвел руку командира, издевавшегося над солдатом, что он, Сергей, очень твердо и смело держался при расследовании.

В общем, поручик Сергей Львович Ильицкий выглядел в этой истории почти героем. Он даже любовался собой, прибавляя все новые детали. И все то, что в действительности сделал его товарищ по Несвижскому полку Антон Антонович Костюшко, — все это в рассказе Ильицкого сделал он сам, Сергей Ильицкий, — «Сереженька» звала его Верочка. Деревья смоленского бульвара шумели над ними. Верочка смотрела счастливыми голубыми глазами, и любовь и нежность наполняли душу Сергея. Они спускались к Днепру, и Сергей рассказывал о том, что ему пришлось пережить на войне…

Холод проник под шинель и за башлык. Поручик, вздрогнув, остановился. Все прошло, все исчезло за густой пеленой падающего снега. Он стоял около штаба, сам не понимая, как здесь очутился. Тот же дежурный офицер, выбритый и посвежевший, в одном кителе, сбегал по ступенькам.

— Господин поручик! Куда же вы запропастились? Вам надо немедленно явиться к командующему! — закричал он оживленно. Былой его апатии не осталось и следа.

Ильицкий поглядел на него с недоумением:

— Куропаткин здесь?

— На станции в десяти верстах отсюда, со своим поездом.

Денщик подал корнету шинель. Ильицкий не успел опомниться, как подвели лошадей. Корнет вскочил в седло с крыльца, не вынимая изо рта коротенькой трубки. Вестовой подал стремя поручику. Оба галопом проскакали по ночной пустынной улице. За чертой города они, как по уговору, придержали лошадей. Снег не шел больше. И ветер утих. Серебряный лук месяца с ясно обозначившейся тугой тетивой плыл над низиной. Болотистая, чуть тронутая морозом дорога вела через обширную падь к мягко очерченным пологим холмам. На них росли редкие, причудливо изогнутые сосны. Хотя стояла полная тишина, можно было живо представить себе, как неистово терзали их вьюги, как гнули их снега на этом суровом склоне. Они замерли навеки под беспощадным натиском ветров, покалеченные, искореженные, застывшие в судороге боли. Обломанные сучья, осыпавшаяся хвоя на подветренной стороне показывали, как жестока была схватка.

Спутник Ильицкого, пустив коня бок о бок с конем поручика, сказал:

— Мы с вами давеча не познакомились как следует. — Он назвал себя: — Анатолий Сергеевич Назаров.

Представился и Ильицкий.

— Правда, что вы привезли приказ задержать нас в Маньчжурии? — спросил Назаров.

Ильицкий осторожно начал объяснять:

— Насколько мне известно, командование стремится упорядочить отправку войск на родину, чтобы не создавать на дороге заторов…

Назаров нетерпеливо перебил:

— Линевич просто боится отправлять солдат в Россию. Трусоват был Ваня бедный…

Ильицкого покоробил подобный отзыв о главнокомандующем, хотя о панических настроениях Линевича ходили анекдоты, еще когда он командовал Маньчжурской армией.