На суровом склоне

— Вот, Сергей, ты меня вроде и не признал сразу. Постарел я. Да как, дружок, не постареть? Сраму-то не оберешься. Войну про… Войско теряем. А почему? Не тех людей государь к себе приблизил. Всяким там Фредериксам и разным баронам плевать на то, что другие государства нас обскакали. А какая держава была! Господи, Россия-то наша как величава!

Холщевников скорбно покачал головой.

На прощание он обнял и расцеловал Сергея как родного. Еще раз напомнил об отпуске. Когда Ильицкий поднялся, он заметил, что на столе перед Холщевниковым лежит начатое письмо. Машинально Ильицкий прочел обращение: «Его Высокопревосходительству генерал-адъютанту Куропаткину…»

Ильицкий не мог отделаться от мысли, что это рапорт об отставке.

Воспоминание об этой встрече пронзило Ильицкого острой жалостью. Он уже с неприязнью слушал Назарова.

— Да что говорить! — горестно воскликнул тот, хотя Ильицкий молчал. — Ведь могли, да, черт их раздери, могли мы выиграть войну, могли так набить морду макакам, чтобы они на века закаялись тянуть лапу за чужим куском! Ведь простой расчет…

Назаров бросил поводья на луку седла и раскурил трубку:

— Япошки понесли страшные потери людьми, такие потери, на которые только они в своем изуверском фанатизме и способны. Тринадцать дивизий они бросили в бой сразу, в первый же день войны. Тринадцать дивизий пошли на крошево в мясорубку, а в поле без задержки выставляют все новые пополнения! Они ползут, как саранча, задние прут по трупам передних. Без оглядки. Никаких тебе там переформирований, «эластичных отходов»! Это у них не водится! Бросили в бой не только всю свою — всю! — армию, но и запас! На театр военных действий вышли запасные двенадцатой — двенадцатой очереди! Каково? А может, я вас спрашиваю, одержать победу армия, не имеющая резервов? Где это видано? Только у нас!

Назаров уже почти кричал, слезы бессильной злобы выступили на его глазах:

— Только у нас видано! Только в таком борделе, как у нас! На технику у нас плюют, надо усиливать огневые средства, а наши военачальники посчитали, что серая скотинка и голыми руками макаку возьмет. Что у нас? Маневра своего не знаем, знаем одно: фронтальная атака во весь рост, удар в штыки! Вот и вся наша тактика. А наш солдат…

Назаров задохнулся от волнения, голос его упал:

— Ведь это же золотой солдат! Господи! Да где же еще такого найдешь, хоть весь свет обойди! Ты только научи его, покажи, как одолеть противника, выучку ему дай настоящую… А насчет отваги, самопожертвования, любви к отечеству — он нас еще научит! Так об этом всем ведь даже не думают там, вверху. И я, знаете, я понимаю своих солдат. Им, кругом обманутым, опозоренным, ныне море по колено!

Сергей слушал, и теперь ему казалось, что и он всегда так думал, а сейчас, встретив единомышленника, чувствует сильнее свою правоту.

Сторожкая тишина ночи, готовая вот-вот взорваться от порыва неистового ветра, незнакомые очертания дальних холмов, запах болота, цоканье копыт по дренажной дороге и этот страшный, изувеченный лес на склоне — все сближало, настраивало на откровенность, делало значительным каждое слово.

— Я знаю солдата, — говорил Назаров, — и вижу: люди жаждут, чтобы вся жизнь их пошла по-другому. А как по-другому? Вы думаете, они сами этого не знают? Не-ет, знают они. Они хотят быть хозяевами земли, которая их кормит, святой земли, и чтобы ни староста, ни кабинет не теснили их с этой земли. А вы спросите, почему именно теперь им позарез понадобилась другая жизнь? Да потому, что война им показала, что они, а не кто другой, решают судьбу государства.

Ильицкий вяло вставил:

— Не солдат решает исход войны.

— Да, талант полководца и все такое. А без солдата — все чепуха.

Поезд Куропаткина стоял на запасном пути. Здесь ничего не изменилось по сравнению с тем, что узнал Ильицкий, когда прибыл в Харбин в начале кампании, хотя это время было полно событий: за этот срок развернулась и была позорно проиграна война.

Но в салон-вагоне царил безукоризненный порядок и все как бы говорило: «Вы там как хотите, можете устраивать революции, стачки разные, хоть баррикады стройте, а у меня как было заведено, так и будет. Караульные солдаты — орлы, что ни офицер — то картинка, а в купе-кабинете портрет государя во весь рост — так и вожу с собой. И серебряный самовар тоже».

Здесь по-прежнему сновали с аккуратными кожаными папками, прижатыми локтем к боку, щеголеватые офицеры, пробегала официантка в белоснежной наколке с бутылкой минеральной воды на серебряном подносике. В салоне было чисто, прохладно, тихо.

Пахло свежим лаком, ароматным табаком и одеколоном.

В приемной сидел черноусый капитан с повязкой на лбу.

Назаров шепнул Ильицкому:

— Знаете, кто это? Джорбинадзе, герой, редкой храбрости человек.

Назаров вполголоса стал рассказывать о бое при Тюренчене, в котором отличился Джорбинадзе.

— Понимаете, лошади не берут на кручу. Джорбинадзе приказал снять орудие с передка и сам палил, пока не упал без дыхания: осколком в голову!