На суше и на море - 1964

Так мы и держали «в корму» шедшему впереди «Жданову» весь второй день плавания, и я частенько думал, что прав был Виля: дышим себе морским воздухом…

А наутро, проснувшись, я в первую минуту не мог понять, что случилось. И койка, и пол каюты ходили ходуном. Кое-как одевшись, я выбежал на палубу. Судно валило с боку на бок. Накануне я прочитал в матросском учебнике, что качка — это переменный крен судна. Определение было мудрым и олимпийски спокойным. Нас действительно кренило с боку на бок, а волны бросались на баржу с остервенением, точно цепные собаки. А потом я увидел нечто совсем странное: длинная, чуть не стометровая, палуба вдруг выгнулась, как спина драчливой кошки, ударила носом по воде, взлетели брызги, и палуба прогнулась. А вокруг было свинцово-сизое, затянутое тучами небо и такое же свинцово-сизое море, Азовское море, то самое, которое было мне по колено и которого так опасался Наянов, совещаясь с синоптиками.

Я бросился в рубку. Навстречу мне попался Генка.

— Пошли завтракать! — закричал он. — А хорошо! Правда?!

Капитан явно не разделял Генкиного восторга и не находил во всем этом ничего хорошего.

— Я-то думал: большие суда, маленькое море, ничего страшного, — сказал я.

— Э, в том-то и дело, что большие, — сказал Торадзе. — Были б маленькие — подняла волна, опустила волна. А так смотри: две волны поднимают судно, а оно речное, слабое, крак! — цхе — пополам… Смотри, как нос ходит, палуба, смотри…

Капитан огорченно замолчал и приставил к глазам, бинокль. Но натура у него была южная, и скоро он заговорил опять:

— Ты посмотри, как эти пассажирские набок кладет. У них же осадка небольшая, подводная часть — метр двадцать, а «парусность» большая, высокие они. Вот их и кладет. Ой как кладет!..

Он даже дал мне бинокль посмотреть на эти несчастные двухдечные «пассажиры». Уже в Ростове капитан Горный, командовавший таким двухпалубным «Вилюем», рассказывал, как им досталось. Он был маленький, подвижный, краснолицый, в потертой кожаной курточке, с вечным фотоаппаратом через плечо. Матросы зовут его почему-то «капитан Кук», не знаю даже, отчего знаменитый англичанин представляется им таким. Капитан рассказал, что во время шторма у них укачало повариху, и они остались без обеда, потом во всех салонах «ожила» мебель и, что хуже всего, стал ездить по салону огромный рояль.

— Вот тут-то и началось… — рассказывал капитан. — Мы, конечно, изловили этот рояль и загнали его в угол. Потом удалось его стреножить, завернуть в ковры и привязать. Только тогда затих…

Летом этот «Вилюй» уже плавал по Волге и, кажется, по Каме. И теплым летним вечером какой-нибудь мечтательной пассажирке, отстукивавшей в салоне «Времена года», наверное, и в голову не приходило, что совсем недавно этот достопочтенный рояль носился по салону, как дикий зверь, вырываясь из рук у молодых матросов, боцмана, мотористов и самого капитана…

Азовское море нас «прихватило», но оставалось всего несколько часов ходу. Караван пошел переменными курсами, обманывая зыбь: сперва под косу Ельнина, потом резко на норд, на Жданов. А ночью мы оказались в Донском канале, в общем-то целыми и невредимыми. Но мне теперь уже кое-что было известно о морском перегоне.

Под утро мы пришли в Ростов-на-Дону…

Над моей койкой еще висит старательно переписанный рукой старпома перечень «Обязанностей матроса по тревоге», но на «Табынск» уже пришли его настоящие хозяева — речники из Камского пароходства. Теперь они сами доведут самоходки. Но наша работа не кончена.

Мы идем на берег прощаться с ребятами: они возвращаются в Измаил за новыми импортными судами, а я стану матросом перегонного рефрижератора, который идет на Север.

— Эй, жакильмент, вставай. Вставай же, завтрак готов!

Это дед Гаврилыч, мой коллега. Матросов второго класса нас только двое на этом длинном белом рефрижераторе киевской постройки, который мы перегоняем из Херсона в Салехард. Василий Гаврилыч не обижается, когда его зовут дедом, потому что он и впрямь годится всем нам в отцы и в деды. На рефрижераторе почти одна молодежь, даже капитану меньше сорока, а старпому только двадцать три. И все любят поспать. Одного Гаврилыча мучит бессонница, и, поднявшись в пять утра, он успевает приготовить к подъему истинно джентльменский судовой завтрак: хлеб, масло, чай.