На суше и на море - 1964

Мы снимаем тяжеленный ковер пластыря. В трюме вода… Значение этого деловитого синонима отчаянному «тонем!» пока еще не доходит до моего сознания. Кряхтя, тянем пластырь. Надо заводить его под киль, но неизвестно, где пробоина. Дно первого трюма скрыто толстым термоизоляционным настилом, а уж там, под этим настилом, где-то пробоина, может быть, не одна, потому что вода прибывает быстро. Мы суетимся, прикрепляя концы к пластырю. «Осторожно, в воду не смайнайся», — твердит Евгений Семенович. А вода все прибывает. Боцман поднимает к нам мокрое от пота красное лицо, в трюме уже по колено. Мы и сами промокли до нитки под дождем.

С борта подходит спасатель «Бравый». Значит, Димка уже связался с радистом на флагмане. Вон на мостике Наянов и его заместитель Клименченко. Спасатель подошел совсем близко. Димка говорит, что они предлагают нам свою помпу. Волны швыряют спасатель из стороны в сторону. На мгновение он вырастает над нами черной громадой — кажется, еще чуть-чуть, и он обрушится на рефрижератор всей своей тяжестью. Евгений Семенович машет: «Отходите!» При таком волнении спасателю не подойти, а мы не можем поймать на лету девяностокилограммовую помпу. Оглушительно стрекочет наша мотопомпа, но вода убывает медленно.

— Евгений Семенович! — кричит в микрофон Клименченко; голос у него встревоженный. — До Колгуева сорок миль. Сорок миль до Колгуева! Продержитесь?

Откуда мы знаем? Капитан только машет рукой: «Отходите!» Того и гляди волны положат на нас «Бравый». Спасатель отходит. Мы остаемся одни… Нет, конечно, не одни: радист Кузьма передает с «Бравого»: «Следуем рядом!» Это тот самый Кузьма, что читал мне Есенина в Вилкове. В полутора кабельтовых за нами следует и одесская самоходка Вахтина: на всякий случай. Волны бьют и бьют в скулу рефрижератора. Нос качается — «дышит», его теперь тянут вниз и вода, и балласт. А под настилом хлещет вода и, небось, лопаются шпангоуты и флоры. Мы все возимся и возимся под дождем, но что можно сделать, если не знаешь, куда заводить пластырь. Ребята молчат, никто сегодня не шутит, и мне тоже становится ясно, что дело плохо. Море покрывается красноватым налетом — к рассвету. Вода все прибывает в трюме. Мы давно уже промокли до костей.

— Ну что ж, — говорит капитан. — Идемте ко мне в каюту, согреемся, а то заболеете.

Он достает спирт, выданный перед уходом в Арктику на случай вот такого веселья. Мы садимся на койку. Пока он наполняет стаканы, я засыпаю. Через час или два кто-то трясет за плечо: «Вставай. Чуть не проспал царствие небесное». Прямо перед нами низкий и точно ножом обрезанный западный берег острова Колгуева. Значит, продержались. Продержался наш вконец разломанный и, как выяснилось, всерьез тонувший рефрижератор. Мы дотянули до берега сорок миль, но в трюме уже на полтора метра воды, и ее многотонный груз ломает судно. Холодно и неприютно. Моросит дождь.

Мы спускаемся в трюм. Вода. Настил вспучен. «Рыбины», какие-то щепки и палки плавают по трюму. Мы начинаем вскрывать весь теплоизоляционный настил. Была бы простая самоходочка, а это — рефрижератор, какой тут сложный и толстый настил на дне трюма: битум, сетка, потом доски, куски войлока, фольга, пакеты какие-то, потом снова доски, брусья. Все это мы рубим топорами, разворачиваем ломами. Воду удалось откачать быстро: мы стали лагом с «Бравым», а у них электропомпа.

Ох, и страшный у нас трюм. Мы продолжаем ломать настил; сколько же он стоил — тысячи, десятки тысяч? Но необходимо найти пробоины, и нужно ломать. На месте дорогостоящего настила растут груды мусора. Все наши ребята в трюме — ломаем свой береженый «бразильский крейсер». Алик с Володькой рубят доски и металлическую сетку. Мы таскаем мусор. Здесь и Толя-боцман, и Толя-стармех, и старпом Альберт, и Димка, и Митя, и Миша с Генкой. Сейчас нет старпомов, механиков, «мотылей», матросов. Все мы — команда аварийного судна: аврал. Проходит час, два, три. Обедаем наспех — и снова в трюм. Потом ужин — и снова в изуродованный трюм. Где там Митя? Ага, вон он, тащит что-то… Вот в такие дни и родилось, наверное, это его словечко «уродоваться».

Наконец открылось днище: вон трещина, а вон и вторая, третья. Ого, разломало нас море как следует. Толя-боцман с Альбертом и Володькой начинают заделывать трещины паклей и клиньями: они все умеют. А мусора горы: таскать не перетаскать. В трюм спускается Потапыч, боцман с «Бравого», этот тоже все умеет, настоящий моряк.

Ночью пошли поспать. Еле бредем с Алькой к себе в каюту. Пресная вода на исходе, а соленой руки не отмываются. Скинув телогрейки, ложимся и засыпаем, едва коснувшись подушки. Сквозь сон слышу, что зашел в гости радист Кузьма, его судно стоит с нами лагом. Кузьма что-то говорит мне. Потом берет со стола пишущую машинку, наклоняется и кричит мне в ухо: «Я тебе рычаг припаяю. А ты спи. Устал». «Рычаг. Машинка, — думаю я. — Зачем мне машинка?»