На суше и на море. 1971. Выпуск 11

Я решил ехать вместе с Вау и Аудой. Во-первых, мне ни разу не приходилось видеть в подробностях акт сватовства. А во-вторых, я не решался вверять обоим приятелям две бутылки спирта. Зная легкомыслие Вау, можно было твердо считать, что дальше соседнего стойбища оба путешественника не уедут. Спирт будет выпит именно там, и вопрос о сватовстве отпадет сам собой. Надежнее было, чтобы я сам привез ту-бы — огонь-воду на место и в нужный момент выступил с ней.

Вау побежал сообщить Фадоптэ о моем решении. Видно, сомнения мучили не только меня. Их разделяла и сама Фанда. Узнав, что я еду, старуха приковыляла ко мне. Она, глядя, как я собираюсь, радостно хихикала и ревниво осматривала все, что я укладываю в рюкзак. Когда она убедилась, что обе бутылки надежно упакованы, то успокоилась и закурила трубочку.

— Ты хорошенько смотри, — твердила Фанда, — пускай Вау все хорошо делает.

— А как делать-то надо? — спросил я. — Давай говори мне, а я записывать буду.

Старуха с подробностями изложила мне всю механику сватовства. Более часа ушло на запись.

Ауда и Фадоптэ тем временем пригнали упряжку и для меня. Старик уложил мой рюкзак и спальный мешок в нарту, приторочил особый посох, без которого невозможно свататься по всем правилам. Чере-посох представлял собой полутораметровое древко с копьеобразным наконечником и навершием в виде рогатки. Навершие было украшено звенящими колечками. Чере — весьма интересная вещь. С этим посохом раньше совершали разные магические действия. Им прокалывали следы дикого оленя, чтобы он далеко не уходил от мест промысла, с ним охотились на журавлей. Охота на журавлей также имела магический характер. Во время сватовства этот посох следовало воткнуть перед чумом невесты.

Наш маленький аргиш тянулся напрямую к камню-хребту у отрогов Бырранги. Там, на изрезанном логами и оврагами лайдах, пас свое стадо Кабюре. В стойбище Кабюре жила Сонаре — невеста Ауды. Аргишить надо было суток двое. Вел аргиш Вау. У него с Аудой олени были отличные. Сильные, свежие животные тащили нарты парней легко, пускаясь вскачь, как только поднимались хореи. Мои олешки были много хуже. Они, видно, все это время находились в работе, и силенки у них поубавилось. Когда мы останавливались, чтобы дать передохнуть животным, олени Ауды и Вау стояли, а если ложились, то на живот, подогнув передние ноги. Мои заваливались почти на бок. По тому, как ложится на остановках олень, можно определить, устал ли он. Если здорово устал, то ложится на бок. Среди опытных тундровиков есть люди, которые по одному виду оленей весьма точно могут сказать, сколько пробежала упряжка. Олени, когда отдыхают, скрипят зубами. Они ведь жвачные животные и начинают тереть челюсть о челюсть, как только останавливаются. Этот зубовный скрежет оленей сопровождает путника всю дорогу. Завалишься на нарте во время остановки, закроешь глаза — только снег шуршит под ветром да скрежещут оленьи зубы.

Ночевали мы в «Куропаткином чуме». Сдвинули нарты так, чтобы получился заслон от ветра. Каждый постелил себе на снег шкуру, на нее спальный мешок — готово жилье на одну ночь. К утру мы все же здорово окоченели. Особенно я с непривычки. Разогрелись, собирая оленей, маленько пожевали и тронулись далее в путь.

Балки бригады Кабюре были видны издалека. Мы заметили их еще с небольшой горки. Олени порядком устали. Умотались и мы. На длинном подъеме пришлось тащиться сбоку нарт и не жалеть хорея, понукая рогачей. Те хватали зубами снег и сразу же останавливались, как только шест переставал тиранить их зады. У моих олешек на ляжках шерсти почти не осталось. Когда тычешь костяным наконечником хорея в бедную скотину, сам ощущаешь эту боль в натруженных оленьих бедрах. До бригады Кабюре было совсем немного. Там оленей пустят отдыхать, они так и останутся в стаде. До фактории мне запрягут свежих.

Сверху балки Кабюре напоминали коробочки на санях. Балочки размером четыре метра на два, окошки в трех стенках и двери. Из крыш торчали трубы железных печек. Балок обтягивается оленьей шкурой — нюком. Изнутри она подшивается ситцем, а снаружи покрывается; палаточной тканью. У Кабюре балочки были белого цвета, чуть темнее снега. Вокруг бродили пузатые важенки, как бочонки на тонких ножках: скоро отел.

Мы стали держать военный совет. По обычаю, надо было с возможным шиком влететь на стойбище и сразу воткнуть посох у жилища невесты.

— А в каком балке она живет? — недоумевал Вау. — Чере ставить-то надо.

Этого никто не знал. Стало ясно, что придется погрешить против правил. Ауда угрюмо молчал. Видимо, вся эта затея его нисколько не радовала. Мы тихонько начали спускаться с горы, решив осмотреться на месте.

Кабюре принял нас радушно. Пока его пастухи высвобождали оленей от постромок, старик обошел вокруг всех нарт и внимательно осмотрел их.

— Свататься приехали, Юра Борисович? — спросил он меня, когда Ауда и Вау удалились в балок пить чай.

— Э-э…

— Сват однако кто будет?

— Вау-нюо, Вау-парень.

— У-га, — удивился Кабюре, — тогда чего чере-посох тебе в санки положили?

— Фанда говорит, так целее будет.