На суше и на море - 1977

Вечером следующего дня поезд тихо отошел от тегеранского вокзала. Высунувшись в окно, мы долго махали провожающим. Среди них было немало иранцев, с которыми мы успели крепко подружиться. Вот потянулись узкие улочки старого города, глинобитные хижины и арыки, но скоро и Тегеран, и Демавенд, видный в разрывах облаков, остались позади.

Назавтра в Джульфе, у железнодорожных путей, мы увидели множество грузов, прибывших из нашей страны и ожидающих отправки на стройки. Здесь, на перевалочной базе, хозяйничал наш знакомый механизатор. Дочерна загоревший, усталый, но радостно возбужденный, он только что кончил принимать подъемные краны для строительства Исфаганского завода.

После недолгого ожидания на соседний ширококолейный путь пришел наш железнодорожный состав, ведомый электровозом. Началась пересадка.

Поздним вечером состав тронулся. Вот и Араке. Белый аист медленно и спокойно пролетает над светлой его водой. Простукав по мосту, поезд ходко устремляется к пограничной советской арке.

Алексей Рыжов

КРИК ЧИБИСА

Рассказ

Иллюстрации Г. Валетова

Охранять природу — значит охранять Родину.

М. Пришвин

1

В старый скрадок на Огибном болоте Семен Скалыгин пробирался поздней ночью. Вечерняя заря уже угасала, догорая слабыми багряными отблесками. Небо становилось темно-фиолетовым. На востоке из-за леса показалась яркая полная луна.

Шел на Огибное Семен долго, шлепая по весенним лужам, по раскисшим полевым дорогам своими резиновыми «скороходами». Из поселка он выбрался таясь, огородами, старыми заросшими межами, извилистыми, еще не окрепшими тропинками вдоль глубокого оврага.

Новенькую, только что пристрелянную «тулку», чтобы не вызывать подозрений, нес Семен в разобранном виде под туго шуршащим брезентовым плащом…

С трудом добрался до опушки леса. Рукавом смахнул со лба капли холодного пота, выступившего больше от поселившегося в душе страха, нежели от ходьбы по бездорожью. Присел на обветренную, скользкую от слабой ночной наледи валежину. Вздрагивающими руками собрал двустволку. Озираясь по сторонам, прислушался. Вздохнул с облегчением.

«Ну, слава богу! Пронесло, кажется. Никто не видел!» — подумал успокоенно Скалыгин и громко, не остерегаясь, кашлянул. Ломкое эхо разнеслось по болоту. И тут же, вздрогнув от неожиданности, Семен услышал протяжный, плачущий крик спугнутого им чибиса.

«Чьи вы? Чьи вы?» — как бы спрашивала всполошившаяся ночная птица, то стремительно взмывая в освещенное луной небо, то почти припадая к наводопелой, еще холодной и безжизненной пока земле.

— Ишь ты, узнать захотел, чьи мы! — скривившись, зло передразнил Семен чибиса. — Будь доволен, что лишнего шума поднимать не хочу, а то бы… бах-х! — и нет тебя, хохлатой, надоедливой твари! — сердито плюнул Скалыгин в сторону плачущей птицы и недовольно отвернулся, стараясь не думать о ней.

Однако полностью отрешиться от назойливого, пронизывающего душу крика болотной птицы Семену не удавалось. Больше того, от этого скорбного плача вспугнутой нечаянно им пигалицы почему-то тревожно билось сердце, неприятно холодела душа.

Семену вдруг все вспомнилось, и он живо представил печальные глаза жены, грустное выражение ее лица и предостерегающие слова:

— Чует мое сердце, наживешь ты беды со своей охотой!

— Не каркай! — зло бросил Матрене Скалыгин и, хлопнув громко тяжелой дверью, подался из дома.

…Семен взглянул на часы — стрелки давно перешагнули за полночь. Было тихо-тихо. Только вспугнутый чибис все еще жалобно плакал в лунном апрельском небе.

2

Весенняя охота была запрещена повсеместно. Но запрет этот Семен понимал по-своему.

— Это для других! Меня с ними равнять нечего! Меня на должность в области утверждали! Но-мен-кла-тура! — высокопарно говаривал Семен и расплывался в самодовольной улыбке.

…Он нагло, на глазах у людей, с весны и до самого ледостава ловил запрещенными орудиями рыбу. Зимой перегораживал тесом в узких местах ложе реки и брал из нее все, что мог. На робкие замечания соседей безапелляционно заявлял:

— Эх вы, слюнтяи! Природа должна служить человеку!

…Спортивной страсти в охоте Скалыгин не находил. Романтики в ней не видел. Никаких ограничений отстрела дичи не признавал. Бил все, что под руку попадется. Пощады ни зверю, ни птице не было, потому без добычи приходил домой редко.

Когда же охота выпадала неудачной, возвращался угрюмый, озлобленный.

— Тоже мне, спорт нашли! — бросал с ненавистью кому-то. — Ноги да время убить — невелика корысть! На то оно и огнестрельное оружие изобретено, чтобы, значит, дичинкой какой-нито человеку поживиться!

Матрена понимала, кому адресованы эти слова. Инспектор лесоохраны однажды все-таки прищучил мужа. Оштрафовал, да еще и пригрозил нешутейно.

С тех пор Скалыгин и стал немного поосторожнее, поопасливее. Однако внутренне он оставался тем же.

Человек — царь природы. Значит, ему все дозволено! А не то — какой же он царь!