На цыпочках

— Они лучше потеют, когда холодные, — пояснила она.

Я горячо поблагодарил ее за этот знак внимания, а она, положив передо мной сдачу, сказала:

— У вас хорошая девушка: такая скромная... Не обижайте ее.

Мне было приятно это слышать, а мысль о том, что я мог бы чем-нибудь обидеть такую прекрасную девушку, казалась мне смешной. Тем не менее я с признательностью заверил буфетчицу, что никогда и ни в коем случае не обижу, и еще спросил ее, нельзя ли нам тихонечко покурить: я, конечно, знаю, что нельзя, но если тихонечко...

Буфетчица добродушно кивнула.

— Только незаметно, — сказала она, — чтоб никто не видел, и я в том числе, — и еще дала мне блюдечко вместо пепельницы.

Мне хотелось как-нибудь поблагодарить ее за любезность, но неудобно было предлагать ей сдачу, поэтому я просто сделал вид, что забыл ее на стойке. Я вернулся за столик и налил шампанского в свежие бокалы.

— Какая здесь приятная буфетчица! — сказал я. — Она даже разрешила нам незаметно покурить.

— Да, — сказала девушка, — среди простого народа иногда встретишь такое понимание, какого порой не встретишь в нашей среде. В наше время среди интеллигенции мало кто способен проникнуть в душу другого человека. Все пусты, тщеславны, эгоистичны, все заняты самокопанием. С тех пор как погиб мой жених... — она замолчала.

— Дайте сигаретку, — сказала она.

Я подал ей сигарету и зажег спичку, чтобы она смогла от нее прикурить. Потом я тоже закурил.

— «Шипка», — сказала она, посмотрев на пачку. — Он тоже курил «Шипку».

Она глубоко затянулась.

— Я не хочу быть нескромным, — сказал я, — и, может быть, какие-нибудь струны... Я не хотел бы затрагивать, и, конечно, если это тяжело вспоминать...

— Да, тяжело, — сказала девушка устало, — очень тяжело вспоминать, но я чувствую, что вам можно довериться, вы меня поймете. И потом, знаете, — сказала она, — иногда так хочется рассказать! Чтобы облегчить сердце. Но некому. Некому! — с болью воскликнула она. — Никто не в состоянии меня понять. Вы первый, кому я это рассказываю, а ведь со дня его смерти прошло уже больше года. Целый год я носила траур, — сказала девушка внезапно охрипшим голосом. — Я все время ходила в черном. Он был прекрасный человек и отчаянно храбрый. Хорошие люди долго не живут на свете.

Я с этим согласился.

Она горько улыбнулась:

— Он жил исключительно для меня. Он прекрасно зарабатывал и уже купил кооперативную квартиру. Великолепно все обставил старинной мебелью. Он был немного старомоден (он происходил из дворянской семьи) и был идеально честен и порядочен, даже щепетилен. Например, он ничего не хотел до свадьбы, и я сама пошла ему навстречу. Ну что ж, у меня остались хоть какие-то воспоминания — вы понимаете, что я имею в виду?

Я понимал, хотя мне от ее признания стало немного неловко, и чтобы скрыть эту неловкость, я взял бутылку и налил еще шампанского.

— Он не хотел идти на это, — продолжала она, — я сама настояла. Он хотел, чтобы все было строго, как в старину. Но какое значение имеет штамп в паспорте, когда дело идет о любви? Ведь браки замыкаются на небесах, не так ли?

— Как это вы прекрасно сказали! — воскликнул я. — Я бы ни за что не сумел так сказать.

— Я и ему это говорила, — сказала она. — Я говорила ему, что счастье не зависит ни от записи в актовой книге, ни от кооперативной квартиры, ни от машины марки «Жигули», — счастье заключается в любви, а наша любовь была бесконечна. Она была всеобъемлющей и всепоглощающей.

Она закурила новую сигарету.

— Но он хотел, чтобы у меня был комфорт, — продолжала она, — и ради этого, подумать только! ради этого он рисковал. Риск был его профессией — он был каскадер.

— Каскадер? — спросил я. — А что это?

— Дублер. В кино, — пояснила она.

— Это, которые переводят на русский язык?

— Нет, — покачала она головой, — это совсем другое. Это очень опасная и вредная профессия. Вот... вам, вероятно, случалось видеть в кино, как разбивается автомобиль?

— Да, конечно, — сказал я, — это очень захватывающе, когда автомобиль разбивается: все взрывается, пылает, горит... Я всегда как на иголках сижу, когда они сталкиваются.

— Так, — сказала она. — А когда по шаткой водосточной трубе взбираются на одиннадцатый этаж?

— Этого я не видел, — сказал я.

— Все равно, — сказала она. — Когда в кино снимается какой-нибудь рискованный трюк: скажем, прыжок с двенадцатиметровой стены, проход по крыше небоскреба или нужно вынести гроб из горящего дома, в то время как вокруг рушатся охваченные пламенем стропила; когда разверзается пасть тигра, и герой картины, вооруженный одним лишь кинжалом, бросается на него; когда он вместе с водопадом бесстрашно низвергается в кипящую пучину Ниагары посреди острых обломков скал — во всех этих эпизодах вместо артиста снимается каскадер. Его снимают сзади, со спины, а голос и мимику лица снимают с артиста. Потом все это монтируют вместе, и зритель, увидевший на экране крупным планом приближающуюся к бездне, а потом стремительно летящую вниз фигуру, думает, что это и в самом деле низвергается артист, в то время как летит каскадер.

Девушка отпила глоток шампанского и закурила.