На цыпочках

— Вы чем-то похожи на него, — сказала она. — У вас даже есть что-то в лице. Но слушайте: я решила рассказать все до конца. Утром он, как всегда вовремя, был на съемке. День был жаркий. Мой жених, одетый в защитную форму цвета хаки, которая, кстати, шла ему гораздо больше, чем актеру, которого он дублировал, прогуливался вперед-назад по съемочной площадке, ожидая сигнала. Режиссер сказал всем приготовиться, и все заняли свои места. Мой жених в последний раз мысленно выверил свой маршрут — он был готов. Наконец прозвучала команда, мой жених вскинул автомат и, петляя, помчался к роще. Вокруг него грохотали взрывы, но он, презирая опасность, бежал вперед. Дубль отсняли. Мой жених вытер пот со лба и вернулся на место. Его лицо было черно от гари. По приказу режиссера специальные техники снова зарядили мины. И опять режиссер скомандовал, и мой жених, сжимая автомат, бросился вперед. С перекошенным от напряжения лицом он метался по точно рассчитанному маршруту, оставляя взрывы за своей спиной.

Так отсняли шесть дублей. Этого было достаточно, но режиссер попросил моего жениха сняться еще один раз. Этот, в сущности, был не нужен — он делался просто так, для страховки, на тот случай, если все остальные пленки засветятся, но это редко бывает. Именно этот дубль оказался для моего жениха роковым. Раздалась команда, и мой жених, уже измотанный предыдущими дублями, рванулся вперед, но бежать так быстро, как в начале съемки, он уже не мог. Напрягая последние силы, он все-таки миновал несколько взрывов и скрылся в роще, а спустя секунду оттуда донесся страшный крик страдания, от которого у всех в жилах застыла кровь.

Когда к нему подбежали, он был еще жив. Почерневшими губами он шептал мое имя.

— Да-да. Это так и было, — взволнованно подтвердил я. — Я видел этот фильм — именно так все и происходило.

— Я не видела этой картины, — сказала девушка, — я не пошла. Это было выше моих сил. И так-то, когда мне сообщили об этом, я поседела, — она провела рукой по волосам. — Я теперь крашу волосы, — объяснила она, увидев, что я на нее посмотрел. Она подавила вздох.

— И вообще я больше никогда не бываю в кино, — сказала она и вздохнула.

Я не знал, что сказать. Что тут скажешь? Разве чьи-нибудь слова могут утешить в таком горе? Я предложил ей выпить еще вина.

— Нет, — сказала она, — спасибо. И так это третий бокал.

Я допил свое шампанское и помог девушке одеться. Уже стемнело, и на огромном окне еще более выступила надпись «ЕФАК».

— А можно мне проводить вас домой? — спросил я, когда мы вышли на улицу.

— Конечно, можно, — сказала она, — вам можно, — она взяла меня под руку и зябко прижалась ко мне своим плечом, и мы с ней пошли по одинокой улице, и она опять молчала и только время от времени опускала лицо к букету, который несла в другой руке. Но мне от ее молчания больше не было неловко — я однажды читал, что молчание бывает также и очень красноречиво, — вот это молчание, видимо, и было красноречиво, то есть, может быть, оно и не было красноречиво в том смысле, что не было каким-то намеком или чем-нибудь еще, а просто теперь между нами было какое-то общение, потому что я ее понимал — она сама это сказала — и мы шли по улице, и я не заводил никакого разговора, и, кроме того, я обдумывал нашу встречу и ее печальный рассказ, и вдруг мне стало так стыдно, что я остановился.

— Что с вами? Вы что-нибудь забыли там, в кафе? — спросила девушка, отпустив мою руку и повернувшись ко мне.

— Нет-нет! — поспешно ответил я. — Нет, не забыл. Это так, ерунда, я просто кое о чем вспомнил: так, мелочь. Пойдемте.

Она снова взяла меня под руку, и мы пошли дальше. Мне было очень стыдно: я вспомнил, как там, за столиком, я чуть не пригласил ее к себе. Вот она идет рядом, под руку и даже прижимается ко мне плечом, и у нее наверняка и в мыслях нет, что я мог такое подумать. Она мне доверилась и открыла трагедию своей жизни, а я...

— Вы живете один? — внезапно спросила она.

— Да, один, — я обрадовался предлогу прервать свои мысли, — совсем один, — сказал я, — у меня даже занавески нет на окне, — сказал я. Я и сам не знаю, с чего это я вдруг вспомнил про занавеску.

— Мы с вами родственные души, — задумчиво сказала она. — Две одинокие души. Бредем по улицам в немом и безмолвном пространстве. Я хотела бы увидеть вашу комнату, ваши книги; вообще увидеть вас в привычной обстановке; мне кажется, что у нас с вами много общего.

Мне опять стало стыдно: я подумал, что если бы она узнала о тех моих мыслях в кафе, она бы никогда так не сказала.

Но сейчас мне некогда было на эту тему размышлять. Я постарался, как мог естественнее, ответить ей, что я обязательно приглашу ее к себе и что к ее приходу я куплю букет хризантем и поставлю их посреди комнаты на стол, и мы выпьем шампанского у меня; и конечно, теперь, говоря все это, я и думать не смел о чем-нибудь таком, как тогда: уж особенно теперь, после того, как она высказала такое доверие, вплоть до комнаты.

— Нет, конечно, я не буду возражать, — сказала она. — Я принесу вам книгу. «Графа Монте-Криста», — сказала она. — Вы помните?