На волоске

— Говорить тоже уметь надо. Коли пришла, давай будем дело делать. Тяжелого не поднимешь, а бегаешь, поди, быстро? – он смотрел на меня с прищуром, пытаясь прочитать, чего от меня ожидать можно.Только вот деревенская я и вся эта суета мне знакома и привычна. А коли спину не ломит, да за сахаром следить не надо, можно и поработать. – Ягнят выловить надо. Загон большой, не слушают меня. Тут встану с палкой, а ты загоняй – он указал на вход в загон, куда требовалось загнать малышню.

— Это мы мигом, уважаемый. А зовут-то тебя как, дедушка?

— Парамай я.

— Парамайя? – переспросила я, но вспомнила, что они сначала имя говорят, потом добавляют это «я». Нет у них слова «зовут».

— Парамай.

— Ладно, поняла. Меня - Малисат.

Я осмотрелась, увидела веревочку, привязанную к кованой скобе на стене, отвязала и подпоясалась, чуть подтянув над пояском рубаху. Хоть чистой останется, да и бегать поудобнее, потом нашла еще одну и завязала высоко на голове волосы в хвост.

Старик стоял у забора и палкой указывал ягнятам направление , а я обежала эти полгектара раз, наверное, десять, потому что ребятишки никак не хотели под крышу. Спустя полтора часа я забыла, что у меня болели руки после ночного массажа, потому что заболели ноги. С непривычки, точно! Сижу ведь ровно на заднице с тех пор, как привели сюда. А тело таких промахов не прощает. А еще бежать думала. Да с такой подготовкой только за овцами бегать.

— Покормить тебя надо, а то и так Эрина Милостивая смотрит на тебя и не знает, чем ты еще жива. Одна душа и бегает, - дед закрыл загон и повел меня под навес. Он однозначно начинал мне нравиться.

— Поесть я не против, а вот побегала я с большой радостью. Вот бы меня сюда перевели, а то там, - махнула я в сторону дома, - работа не очень приятная, хоть и не пыльная.

— Другая ты, девка, другая. Видел я много. Живыми знал еще мать матери ридганды Фалеи, - он болтал, будто бы старчески, ан, нет. Знаем мы эти старческие разговоры – все они зачем-то и о чем-то.

— Другая, потому что из других земель, а так, обычная, - я подумала, что если с остальными можно было болтать что угодно, то с этим сухофруктом надо быть осторожнее. Сколько он собак на этой жизни съел, ни в одной деревне не видали.

Выставил на низкий стол что-то навроде мягкого сыра, хлеб подсушил над огнем и чай из травок налил. Я вспомнила поднос с фруктами, оставшийся в домике, откуда меня забрали утром на помывку.

— Ешь, да рассказывай. Хиретка ты, вижу, только кожей хиретка, а головой – таких не видел никогда. Девки хиретки сильные да выносливые, как и лошади ихние. Таких лошадей больше нигде нет. Хиреты ловят их и объезжают. Вон, и сапоги у тебя из лошадиной кожи. Для этого надо, чтоб лошадь от старости умерла. Как вторая кожа. Хорошо управляешься с ними?

— С сапогами? – не поняла я, что он имеет в виду и переспросила. Он засмеялся, да так, что из его беззубого рта полетели куски сыра.

— С лошадьми, девка, с лошадьми. Матери вас рожают у лошади, а потом привязывают к спине или груди, и так ездят до тех пор, пока сами не садитесь верхом.

— Я не помню ничего, Парамай. В дороге сюда чуть не умерла. Еле выходила меня подруга. Проснулась и не знаю, кто я и откуда. Что она рассказала, то и знаю.

— Не похоже. Не так говорят и делают, кто не помнит, - он посмотрел на меня так, что до костей пробрало. Выцветшие водянисто-серые глаза на загорелом лице казались мутными шарами, засунутыми в череп.

— Я другое помню, Парамай. Из другого мира помню. Там раньше жила, только лет мне было больше. Болела я сильно, а тут очнулась – и тело другое, и сил как у новой.

— А чего помнишь? – он по чуть размачивал подсушенный на огне хлеб прямо в деревянной кружке, быстро обсасывал кусок и подкладывал к нему в рот сыр. Потом долго мусолил это во рту. У него не было зубов, но хлеб все равно подсушивал. Моя бабушка и Нина Филлиповна тоже ели сухари. Говорили, что хлеб свежий не на пользу организму.

— Другое там все, даже не описать, Парамай. И города другие, и люди. Там, чтобы огонь разжечь, не надо дров нести. Из земли идет воздух такой, ну… газ называется. Только искру дашь, и вот тебе пламя, - я не хотела вдаваться в подробности, но уважить старика хотелось.

— Ладно, хватит сидеть. Надо корма пересыпать, да и на дальние поля идти – сменить людей до вечера, - он собрал крошки, что остались от его хлеба и сыра на столе, мокрым пальцем слепил и бросил в рот. Это тоже знак, и хороший - бережливость к каждой крошке, которую я видела в бабушках. Не плохой он человек, хоть и время и место другое, видел голод. Потом он резко встал и засуетился. Я думала, он полежит после еды, но нет.

До позднего вечера мы пробыли на поле, где он осматривал овец – убирал клещей, проверял копыта. Сказал, что как заканчивает в загонах работу, идет проверять овец. Те приходят на ночь, но на тот момент и без этого дел полно: воду наносить на питье, разогнать и «сладким» накормить. Так у меня дома называли отходы с кухни, а здесь к этим отходам добавлялись коренья, которые он тоже готовил сам.