На все четыре стороны

Это был поручик лет двадцати пяти, черноволосый и черноглазый, с мелкими, невыразительными чертами бледного лица и чуточку скошенным подбородком. Впрочем, у него были довольно красивые миндалевидные глаза и поистине соболиные, сомкнутые на переносице брови. Почему-то именно в ту минуту я наконец узнала его: ну да, конечно, он был одним из тех, кто проходил через нашу подпольную организацию спасения белых офицеров, застрявших в городе после спешного, панического, неорганизованного бегства остатков армии. В основном это были больные и раненые, которые ушли из лазарета на своих ногах (эвакуировать их организованно не было ни персонала, ни транспорта). Остальных отступающие оставили на попечение города, однако красные первым делом ворвались в лазарет и подожгли его… Все тяжелораненые заживо сгорели. Я сама видела обгорелые трупы, повисшие на черных, обугленных рамах…

Когда я офицера вспомнила, мне страшно стало. Если он попался, значит, попались те, кто вел его после меня по цепочке! Неужели они тоже арестованы, а то и казнены? А что, если он меня вспомнит и невзначай выдаст? А если нас посадили в одну камеру, чтобы мы стали разговаривать о тех делах, а кто-нибудь (в каждой камере есть подсадные утки, это всем известно!) подслушает и нас выдаст?

И я ничем не показала, что вспомнила его. А ему было совершенно не до меня.

Малгожата приняла ложку из рук офицера — он засиял так, как будто сам государь-император вручил ему орден! — опустилась на нары и сделала ему знак сесть рядом. Он опустился, держа в руках миску, и она зачерпнула баланды ложкой, проглотила, а зачерпнув вторую, протянула ему. Молодой человек открыл рот… Она кормила его, как ребенка, ела сама…

В этой картине было что-то забавное, трогательное, будоражащее нервы, внушающее тоску, заставляющее волноваться. Люди отворачивались, начинали есть свою баланду, лица были у кого угрюмые, у кого тоскливые. Я случайно взглянула на нашего историка. Давно не видела я такой смертельной печали на лице мужчины! Этот сорокалетний седой человек казался мне, двадцатилетней, глубоким стариком, но я вдруг поняла, насколько ранено его сердце почти интимной сценой, как жаждет он оказаться на месте черноглазого поручика! Да, впрочем, все мужчины жаждали этого, они с трудом скрывали ревность!

Женщины были мрачны, ели с ожесточением. Я забралась на свои нары — там до сих пор лежала безрукавка Малгожаты, камизэлька, как она ее назвала, — и, принявшись без всякого аппетита за еду, подумала, что участь новой заключенной в нашей камере будет печальна, печальна… Да и участь поручика, пожалуй.

И я словно накликала беду! Один из воров вдруг отставил свою миску и бросился на прижавшуюся друг к дружке пару: Малгожату и поручика. Он с силой отшвырнул офицера на пол и сел на нары на его место. Поручик возился в углу, пытаясь подняться, а вор дотянулся до своей миски, схватил ее и протянул Малгожате с видом одновременно покорным и угрожающим.

Она посмотрела на него и вызывающе засмеялась, а потом приняла из его рук ложку.., и принялась кормить его так же заботливо, как до того кормила поручика, не забывая есть и сама.

Некоторое время длилась немая сцена, а потом раздался истошный женский визг и проклятия. Это не выдержала одна из воровок — признанная подруга того, кто пал жертвой чар новой заключенной.

Воровка кинулась вперед, желая вцепиться в роскошные кудри соперницы. С другой стороны на вора налетел очнувшийся поручик, и на нарах образовалась ужасная, безобразная куча-мала. В пылу борьбы воровка выплеснула на красавицу баланду из попавшейся под руку миски. В драку ввязался хозяин миски — тот самый студент, убийца своего профессора.

Малгожата каким-то образом вывернулась из свалки — лицо и пеньюар ее были залиты гнусной овощной бурдой. Но воровка схватила ее за подол, с силой рванула его — открылось нагое тело! — и при виде этого, словно зверь в битву за самку, в драку кинулся «буржуй», тот самый, который пытался поменять часы на муку.

Шум, крик, ругань! Во все стороны летели клочья одежды, раскиданные вещи, оборванные пуговицы. Малгожата снова выскользнула из кучи-малы и, схватив пустую миску, валявшуюся на полу, заколотила в дверь с истошным криком:

— Убивают! Спасите!

Тотчас заскрежетал засов. Видимо, охрана уже подошла к двери, привлеченная необыкновенным шумом.

Ворвались часовые, мигом растащили дерущихся, но не ограничились этим, а выволокли вон всех четырех мужчин и двух женщин: воровку и красавицу. Перед тем как переступить за порог камеры, Малгожата обернулась. Нашла меня взглядом и крикнула что-то невнятное, из чего до меня долетели только два слова:

— Бардзо проше, взенць камизэлька!

«Бардзо проше» по-польски «пожалуйста», «взенць» — «возьмите», «заберите». Получалось, Малгожата оставила мне свою безрукавку. Почему?

Я безотчетно схватила безрукавку, пахнущую ее духами, и прижала к груди, глядя на захлопнувшуюся дверь. У меня слезы снова подкатили к глазам — так жаль мне было это несчастное, безвинно пострадавшее существо. Я уткнулась в доставшуюся мне камизэльку и горько заплакала.

* * *