На высоте птичьего полёта

— Мне не нужны ваше сочувствие! И советы тоже! — выпали он, воинственно приближаясь ко мне снизу вверх, подпрыгивая для верности, как мячик, и задирая подбородок, мол, можешь отправить меня в нокаут хоть сейчас.

— Хорошо, хорошо, — примирительно отступил я и развёл руками, мол, как хочешь, брат, хозяин — барин, моё дело маленькое, меня попросили, я приехал, чем смог, тем и помог.

Бить его у меня и в мыслях не было. Иногда, правда, мы с ним схлёстывались, но только играючись, и я всегда берёг локтём правый бок, зная его хитрый хук.

— Вали отсюда! — Глаза у него, как у судака в ухе, побелели от злости.

Раньше я не замечал, а сегодня вдруг заметил, что рот его с нависшей острой губой напоминает черепаший клюв.

— Да ладно тебе, — сказал я дружелюбно и протянул руку, чтобы тихо, мирно попрощаться и уйти восвояси, то есть не усугублять, не лезть на рожон, а то ведь можно и по сопатке получить от лучшего друга, даром, что альпиниста.

Он сделал вид, что не заметил моей дружеской руки, отвернулся к окну, где торчала маковка с крестом, словно там, в большом, кривом пространстве было всё самое интересное, а здесь — так, чепуха на постном масле, вообще, друзей так много, что их отстреливать можно, одним больше, одним меньше, никакой разницы.

Для приличия я пожал плечами, мол, не хочешь, не надо, сделал пару шагов по направлению к выходу, ощутил вдруг порыв воздуха в коридоре и с ужасом понял, что это значит, а когда оглянулся Валентин Репин уже стоял на перилах балкона и отчаянно махал руками, словно птица, чтобы в следующий момент рухнуть вниз, естественно, совсем не как птица.

Когда вы видите такое, у вас возникает три мысли о происходящем: 1. Наконец-то он это сделал; 2. Жаль, что не раньше; 3. Одним психом меньше.

Я выскочил на балкон и с ужасом посмотрел вниз, ожидая увидеть на земле распластанное тело Валентина Репина, однако, к моему крайнему разочарованию в этот самый момент Валентин Репин преспокойненько, как на тренировке на скалодроме, спускался с ветки на ветку огромного, разлапистого тополя, который как раз рос под окном больницы. Если учесть, что Валентин Репин сиганул с пятого этажа, то его поступок легко можно было классифицировать как сумасшествие или как супервезение идиота.

Я вымелся из больницы весь на нервах, клацая от недоумения зубами, так ничего и не поняв. Жанна Брынская всхлипывала на крыльце. Увидев меня, она отвернулась, чтобы я не заметил, как она подурнела.

— Что теперь будет?!

— Ничего, — буркнул я, со страхом ожидая появления Валентина Репина и боясь раньше времени испугать Жанну Брынскую.

Я понимал, что жизнь рано или поздно разочаровывает, но не до такой же степени, надо же делать скидки на всеобщий идиотизм, тупость и безответную юношескую любовь.

И Валентин Репин, действительно, появился к великому удивлению Жанны Брынской, как ни в чём не бывало (со слегка поцарапанной мордой), демонстративно прошествовал мимо, победоносно глядя мне в глаза, дескать, я ещё и не то могу в мои-то годы, и одновременно не обращая внимания на Жанну Брынскую, молча вошёл в фойе больницы, потом — в лифт и гордо отбыл к себе в отделение. Мы проводили его взглядами, разинув рты. Думаю, что из медперсонала никто ничего не понял, иначе сбежалась бы толпа и Валентину Репину светила смирительная рубашка и прямая дорога в ближайшую дурку.

Признаться, я зауважал его ещё больше. Лично я с пятого этажа не сиганул бы, разве что под угрозой женитьбы или расстрела, хотя жениться второй раз я, кажется, уже собрался.

— Что это было?.. — ошарашено спросила Жанна Брынская, явно даже не подозревая о причине страдания мужа — Монике Беллуччи.

— Кажется, он хотел перед тобой извиниться, — взял я грех на душу, намекая, что с другой стороны здания есть чёрный ход, но в последний момент Валентин Репин застеснялся моего присутствия.

— Вот так всегда! — воскликнула она горестно и, видно, пожалела, что вызвала в качестве скорой помощи единственного верного друга семьи.

А я с облегчением сообразил, что она ничего не поняла, что боится и за Валика, и за себя, и за то, что её жизнь готова измениться самым коренным образом. А кто не боится? — спросил я себя и словно уткнулся в стену: вспомнил фронт, то время, когда, действительно, ничего не боялся, потому что из-за смерти жены и дочки Вари жил одним днём, часом, одной минутой, и может быть, я специально высунулся из окопа под Саур-Могилой, чтобы меня убило; «есть ли что банальней смерти на войне», но вместо этого меня душевно покалечило, чтобы я только и делал, что тянул лямку под названием жизнь и мирил друзей в минуту их роковых выходок. Поэтому мне казалось, что я имею над Репиными в этом плане моральное преимущество, и твёрдо соврал:

— Он тебя любит!

И мне стало почти физически плохо, потому что любое воспоминание о прошлом выворачивало наизнанку. Но я уже привык быть немного не в себе, как привыкает монтажник к высоте, наркоман — к дозе, а проститутка — нескончаемым клиентам.