На высоте птичьего полёта

— Ладно, сейчас приеду, — согласился я и обнаружил поворот в нужном мне направлении. Проспект Мира, как всегда был забит под завязку, слава богу, хоть ремонт на Ярославском закончили.

После лесочка я свернул ещё и направо. Мелькнула берёзовая роща, какие-то конторы за высокими заборами, и дорога стала двухполосной.

Валентин Репин лежал в районной больнице, в двух шагах от дома. Дело серьёзное, понял я, раз домой носа не кажет.

Жанна Брынская выглядела крайне зарёванной:

— У него рак!

— Какой рак?! — удивился я, едва не выругавшись на женские сопли. — Не может быть!

И она принялась рассказывать, мол, он так страдал, так страдал, ночами не спит, зубами скрипит.

— А сейчас?..

Я не поверил ни единому её слов, потому что Валентин Репин, кроме зеркальной болезни в лёгкой форме, никогда ничем не болел. У Жанны Брынской была обычная женская истерика; я такого навидался досыта, иммунитет у меня на такие сцены был ещё ой-ё-ёй! И насчёт разжалобить — меня было весьма сложно.

— И сейчас тоже, — пожала она плечами менее убедительно, видно, сообразив, что я железобетонный, как любая на выбор арка Крымского моста.

— Радуйся, — открыл я ей глаза на суть вещей, — он никуда не уедет!

— Лучше бы уехал! Что теперь делать?! — И посмотрела на меня с робкой надеждой объяснить ей, что происходит в этом чертовом мире, где мужья иногда выкидывают подобные коленца.

Ну уж точно, не реветь, хотел сказать я, но не сказал, потому что Жанна Брынская относилась к той категории женщин, которые и сами понимали, что они медленно и неизбежно входят в возраст расставаний, когда семьи рушатся, как старые церкви, и все разбегаются по своим углам, дабы собраться с мыслями и завести новых мужей и жён.

— Сейчас такие болячки, если они не запущены, лечатся элементарно просто, — вещал я как можно более уверенней, хотя, конечно, знал об этом понаслышке.

— Да я в курсе! — вспыхнула она, как бутон розы.

— Тогда в чем дело? — обратился я к ней, полагая, что при всей её красоте она знакома с логикой, а обо всё другом я буду нем как рыба об лёд, потому что это не моё собачье дело — чужие разводы, пусть сами разбираются.

— Он молчит! — поставила она меня в тупик.

— Понятно, переживает, — объяснил я, хотя, конечно, это было капитальным симптом мужских сомнений в правильности жизни и, вообще, в её направлении, в выборе фарватера, так сказать.

Она перестала плакать, задумалась и сказала чрезвычайно трезвым голосом:

— Надеюсь, ты прав.

— Ещё бы! — возгордился я, но так, чтобы она ничего не заметила, иначе бы раскусила в одно мгновение.

И мы пошли в больницу под сенью лип в виду церкви и торгового центра «Райский садик». Откровенно говоря, под впечатлением услышанного я решил, что увижу ходячего мертвеца, а он вымелся, держась за одно место, сияющий, как медный тазик. Роговые очки придавали ему монументальный вид самодовольного латифундиста, и поэтому он даже не удосужился стереть с лица следы губной помады.

— Тебя не узнать, — похвалил я его и подумал, что зря теряю время: жив он и здоров, цветёт, как майский веник, и умирать не собирается.

— Это всё они… — своим грудным прононсом объявил Валентин Репин, улыбаясь жене, будто ясное солнышко.

Было непонятно, шутит он или нет, или на грани шутовского самоистязания, за которым последуют вопли неуёмной души, мол, бросили, гады, забыли!

— Кто «они»? — начал догадываться я, глядя на вдохновлённое лицо Валентина Репина.

— Медсёстры! — в пику жене вальяжно объяснил он.

И действительно, одна из них, чрезвычайно аппетитных форм, виляя накаченным задом, выскочила из палаты со шприцем в руках; и Валентин Репин демонстративно проводил её следом до самой процедурной.

Жанна Брынская скорбно поджала губы, веснушки её вспыхнули жарче солнца.

— Домой придёшь обедать?..

— А здесь хорошо кормят! — Валентин Репин вдруг повёл себя, как человек без семейных обязательств.

Ого! — подумал я, бунт на корабле!

— Я сыра купила… — принялась соблазнять она его, как я понял, каблуком наступая на свою гордыню, как на любимую гадюку. — Твоего любимого, «чеддера»!

— А пивасика?.. — снова пропустил он мимо ушей.

Начались семейные экивоки: «Ты меня не любишь, я тебя не уважаю!»

— Какого «пивасика»?! — задохнулась она.

— Я же просил! — упрекнул он.

— Врач, сказал, «никакого пивасика»! — упёрлась она.

Валентин Репин выпучил глаза.

— Вот так и живу, рыба! — минорно пожаловался он, призывая меня в третейские судьи.

Друзей часто используют в этом качестве, когда все аргументы исчерпаны в семейном противостоянии, и я окончательно пожалел, что приехал: глядеть на их разборки — ещё та картина, легче броситься в Куру и утопиться.

— Так, что у тебя?.. — по-мужски отвлёк я его от скорбных мыслей.

— У меня, Мишаня, простатический специфический антиген, почти одиннадцать, — сообщил он с гордостью своим неизменно грудным прононсом, словно только и ждал вопроса о своей болячке и по-братски готов был поделиться.