— Это правда?
Мои уверения, что собственный набор и "фирменная" новомирская корректура — это как раз то, чем я как профессиональный журналист по-настоящему дорожу, ее не убеждают. Старая машинистка Швабрина, подруга секретарши, обезумела до того, что в присутствии агрессивно настроенных напарниц учиняет мне допрос:
— Вы правда нас увольняете?
— Конечно, — пытаюсь отшучиваться. — Завтра же. А если серьезно, то ваши вопросы лучше задавать тем, кто придумывает и разносит сплетни.
После этого они мне вдогонку шлют гонца вниз и заявляют Розе Всеволодовне, что у них нет больше сил и они вот-вот взорвутся.
Заинтригованную Розу Всеволодовну общество вновь откомандировывает к Залыгину — узнавать подробности. Как обычно, с цветами и фруктами...
— Ну, как поговорили? Выяснили правду? — спрашиваю у нее шутя после визита (горькие шутки, конечно, да что остается делать?).
— Да мы ни о чем таком не разговаривали! Единственное, что его беспокоит, — это долгое нахождение журнала в производстве...
Крючок закинула. А я, простофиля, попался.
— Вы знаете, от чего это зависит. Надо вернуть нормальную рабочую неделю, сделать плотный график...
— Опять вы о пятницах! Ну что вам эти пятницы, если все и так всё успевают?
— Если все всё успевают, тогда просто не о чем говорить.
— Ну, вот. Опять вредничаете. Вы же знаете, как вас не любят. Ладно, не переживайте, вас жена любит!
Это был, видимо, такой юмор. Вообще-то, веселилась она в те дни немного, чаще выглядела озабоченной, а вскоре я начал заставать ее и вовсе удрученной.
Однажды призналась:
— Вы знаете, конечно, что мы с Сергеем Павловичем поссорились?
С печалью в голосе, но и с тем знакомым мне акварельным волнением на щеках, от которого того и жди подвоха.
— Что вы, Бог с вами! Да и откуда мне знать?
— Да, поссорились. Вы же слышите, как мы разговариваем по телефону! Сквозь зубы. Но мне так лучше: надоело выслушивать его бесконечные жалобы. Сам едва дышит, а все грозится: того уволю, этого уволю! Я говорю: да никого вы теперь не уволите! Из-за этого и поссорились...
В такую-то тревожную пору Залыгин ровно через две недели после встречи с Хреновой, как и обещал, впервые за много месяцев появился в редакции — с неопределенными, но, по слухам, зловещими планами.
Он не мог много ходить, тем более подниматься по лестнице. Шофер Ваня подвез его к самому крыльцу и под руку, с частыми остановками, кое-как довел до второго этажа. К его приезду уже собралась редколлегия.
Из того заседания я почему-то запомнил мало. Должно быть, прошло рядовое обсуждение номера, Залыгин слабым голосом произнес какие-то дежурные слова... Никаких внушений и резких заявлений с его стороны, никому ни одного упрека, атмосфера, можно сказать, елейная: подчиненные рады возвращению любимого начальника, он — долгожданной встрече с верными сотрудниками. Отдельно поговорить с ним о делах мне не удалось: он слишком устал. После заседания я проводил его, все так же бережно поддерживаемого шофером, до машины. На минуту задержались на открытом, со всех сторон просматриваемом пятачке двора, прощаясь. Вот эту минуту, многого мне, как я догадываюсь, впоследствии стоившую, почему-то хорошо запомнил. Смеркалось. Двор был завален грязным снегом и мусором. Здесь, прямо у подъезда "Нового мира", стояли помойные баки, их содержимое по многу дней не убиралось и вываливалось на площадку, распространяя кругом нестерпимую вонь. В баках копались бомжи. Это была головная боль Спасского: он постоянно хлопотал, чтобы перенести или хотя бы огородить помойку, но безуспешно... Картина двора у меня и сейчас перед глазами во всех подробностях.
Когда Залыгин уехал, я вернулся в редакцию, минут пятнадцать еще побыл в своем кабинете, оделся и вышел. Помнится, обогнал на лестнице Сарру Израилевну, деликатно меня пропустившую. Сумерки сгустились. Я снова оказался на пятачке, где только что прощался с Залыгиным, свернул направо и довольно быстрым шагом — торопясь поспеть на свою электричку — пустился по неровной обледенелой тропе через двор к метро мимо мусорных баков, беспорядочно громоздившихся вдоль стены...