На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ

Также недавно, когда арестованную Всероссийскую рабочую конференцию от фабрик и заводов привезли в ВЧК в общую камеру, ей тоже больше ничего не оставалось, как устроить ликвидационное заседание, а сейчас — общение стало очень затруднительным. Все почувствовали острый прилив внезапного благочестия и по воскресеньям стали ходить в церковь на богослужение (тогда еще при тюрьмах действовали церкви). Даже больше, в портняжной мастерской при тюрьме в какие-то еврейские праздники открыли молельню и туда тоже пробирались «независимо от национальности и вероисповедания». Лишь бы выскочить на минуту из одиночки, повидаться с людьми. Кстати, еврейская община присылала своим единоверцам и еду по случаю праздников.

Беспокойно живется в большевистской тюрьме, а, впрочем, тюремные старожилы испытали не раз обыски в тюрьмах и знают, что это значит. Но большевистский обыск представляет собой не обычное явление. Представьте себе осеннее холодное утро. Полуодетые жители одиночек только что умылись, попили кипятку с солью, пожевали хлебца. И вдруг — неслышно открываются двери одиночки и властный голос кричит:

— Выходи из камеры в коридор, выходи в чем есть…

Выходим полуодетые, дрожим от сильного ветра, который несется по коридору. У других камер тоже стоят дрожат полуодетые люди. Всюду солдаты, латышские стрелки с винтовками. Как всегда при тюремном обыске, они неслышно подкрались к нам как воры, и внезапно совершили свой набег на заключенных. По балконам проходит вдоль всего коридора какой-то штатский в картузе, в сером пальто, с отвратительным рябым лицом — чекист, заведующий обыском. Он смотрит, все ли в порядке, все ли вышли из камер. Говорят, что это Берзин, сидевший за взятки и выпущенный только на днях из Таганки. Типичная биография чекиста. Три латыша-солдата с добродушными белобрысыми физиономиями обшаривают все углы, залезают в матрацы, разбрасывают наши скромные пожитки и особенно подозрительно ощупывают и обнюхивают наши шапки. Все найденное вкладывают в конверт, на котором пишут фамилию и № камеры. Листок с воспроизведенными на нем стихами, клочки каких-то разорванных бумажек и пять нелегальных рублей — вот и весь улов. Немного. Но говорят, что во всей тюрьме взято в пользу… ВЧК много тысяч рублей. Мой товарищ озабочен: он курит, — на что он будет покупать спички?

В дни красного террора

И вот началось… До этого момента тоже были расстрелы. Но, живя в таганской одиночке, что в точности мог знать политический узник об этих расстрелах? Иногда в советских «Известиях», любезно сообщавших к сведению российских граждан списки расстрелянных, мы находили своих, таганских. Но большей частью приходилось довольствоваться слухами, которыми тюрьма издавна жила и живет. Снизу, со стола дежурного помощника, с утра до вечера выкликают номера одиночек, фамилии. Надзиратели выпускают узников, одних с вещами, других без них, за передачами, на свидания, на допросы, в ВЧК. Кто знает, зачем вызывают из тюрьмы и что будет дальше? Лежа на своей железной койке с продавленным матрацем, с некоторой тревогой прислушиваешься к этим выкликаниям и вызовам, невольно думаешь: когда же наступит твой черед? Невольно ждешь, не назовут ли имени товарищей, знакомых?

Вот мимо проходит московский адвокат, с которым вместе сидели в камере ВЧК, смотрит в волчок и кричит нам:

— Опять позвали в ВЧК.

— Счастливого возвращения, — говорим мы ему в ответ, — но в коридоре не слышно нашего голоса, — и адвокат уже давно спустился по лестнице вниз. Кто знает, вернется ли он назад, в таганскую одиночку, или газетный лист принесет нам и его имя в списке уходящих навеки? Потом на прогулках зашепчутся и назовут имена, расскажут с чужих слов, со слов кого-нибудь из тюремщиков о том, что ночью приезжал чужой автомобиль, что «комиссар смерти» явился с большим отрядом в тюрьму, что увезли многих и многих, что расстрелы идут десятками и сотнями, и пресловутые списки в «Известиях» не включают и сотой доли общего числа расстреливаемых в Москве…