На заре красного террора. ВЧК – Бутырки – Орловский централ

Под карантин для политических отвели целый коридор, но в трех камерах сидела пестрая публика. Социалисты и анархисты умещались в одной камере. Нас было свыше 20 человек. Здесь встретил я большую группу меньшевиков, товарищей по весеннему пребыванию в Бутырках, привезенных из Рязани, Владимира и Ярославля. Некоторые имели тот же приговор, что и я — в Туркестан, но не в тюрьму, а под гласный надзор. Они сообщили, что ВЧК решила собрать в Бутырки всех высылаемых в Туркестан. Здесь будет составлен отдельный вагон и обещаны всякие «удобства». В камере несколько эсеров, привезенных из провинции — из Тамбова, Екетеринодара, и выдерживавших карантинный стаж в десять дней, прежде чем перейти на жительство в одиночный корпус (МОК). В центре карантина и в центре моего внимания оказалась группа крестьян. Помню, как ввели их в политический карантин. Один из уезда, остальные из деревни, взяты буквально от сохи.

— Нас 13 душ, — рассказывал один из них. — Взяли нас, почитай-что, прямо с губернской крестьянской беспартийной коференции в Курске. Восемь сюда привели, к политическим, а пять оставили в другом карантине. А жаль. Там все песенники, соловьи. Мы бы тут вам спели такую песенку, какой вы, наверно, не слыхали…

Знакомимся, по тюремному обычаю, очень быстро, обмениваемся рассказами. Один из крестьян, с острой седой бородкой, провел четыре года на каторге, эсер. Другой, в городском платье, сочувствует меньшевикам, марксист, как его рекомендуют товарищи. Третий держится в стороне и явно чувствует себя неловко. Оказывается, он дал Курской чеке подписку в том, что никакой агитацией заниматься не будет. Очень неприятна ему эта история, как-то случайно, но его словам, выскочившая.

— Ну, а вы кто будете? — спрашиваем остальных, — беспартийные?

— Мы — трудовое крестьянство, — отвечает один за всех. — Наше время еще не пришло. Да что говорить? Верим в единую и неделимую…

— Какая единая и неделимая? Это что такое?

— Да это же наша крестьянская партия, партия социалистов-революционеров. Мы ее так промеж себя и называем, — единая и неделимая. Она придет в добрый час! И наши народные вожди тоже объявятся. Верьте, без сомнения. Керенский! Крестьянство ждет его…

Это был уже человек пожилой, свыше 50-ти лет. Лысая голова, как венчиком, окружена кусточками блеклых волос; такие же кусточки на лице. Одет в заплатанную, потертую, крестьянскую одежду, хуже своих товарищей. Говорит бойко и сам увлекается своей речью. И товарищи заставляют его рассказать о том, как у себя в губернии на крестьянской конференции ему пришлось сражаться с самим Стекловым.

— Приехали крестьяне на конференцию, прослушали уже доклад по текущему моменту, все как полагается. И вдруг пронесся слух: приехал Стеклов. Не на конференцию, отнюдь, нет, по другим, более важным делам государственным — на ревизию. Крестьяне решили, во что бы то ни стало заполучить Стеклова на конференцию. С одной стороны, любопытно посмотреть на этого самого громовержца Стеклова, иронизирует рассказчик. — Ну, а с другой — пусть он услышит подлинный голос крестьянской нужды и передаст там наверху в кремлевских хоромах, как живется русскому крестьянину. — И тут голос рассказчика звучит серьезно.

При хохоте камеры он рассказывал, как прикинулся деревенским простачком, когда его вместе с другим депутатом ввели в кабинет председателя Губисполкома, где восседал Стеклов, как он, опустившись на пружинное сиденье барского кресла, высоко подпрыгнул и даже ноги вверх приподнял, как будто в первый раз узрел такое богатство. И потом, в той же роли дурачка, стал упрашивать товарища Стеклова уделить минуточку внимания малым сим и пожаловать на конференцию… Стеклов был, верно, весьма поражен, когда потом на конференции вместо смиренной овечки перед ним оказался яркий оратор, крестьянский общественник, бросивший в лицо Стеклову всю сумму обвинений.

Случилось это так. Раньше выступил наш рассказчик и по-простецки описал всю крестьянскую нужду, все обиды и притеснения, поборы и мошенничества и, выложив всю правду о местных коммунистах, просил Стеклова сообщить о том высшей власти в столице. Съезд весь рыдал, когда оратор описывал крестьянскую нужду и долго аплодировал оратору по окончании. Стеклову пришлось распустить свой лисий хвост, оправдывать и объяснять, обелять и обещать. Никакого сочувствия, ни одного хлопка! Он скомкал свою речь и быстро уехал, в виду неотложных государственных дел. А конференция приняла резолюцию, в которой не было даже сочувствия идее продналога, не говоря уже о диктатуре пролетариата и об его коммунистическом авангарде…

В результате, конечно, набег Стеклова на Курскую губернию и привел наших собеседников в тюрьму. Многие из нас — горожане — были удивлены этой встрече с крестьянскими общественниками. Не раз мы возвращались к вопросу о деревне, о ее настроениях и людях. Один из карантинных собеседников рассказывал как-то о «центрочеловеке» в деревне.