На земле живых (СИ)

  Бутыль была торжественно раскупорена и со знанием дела продегустирована. Затем Риммон и Эммануэль стали просить Гиллеля прочитать им что-нибудь.

  - Он давно мне обещает, но все время откладывает, - пожаловался Риммон.

  - Ладно, сегодня я в духе, - заметил Хамал, и тихо начал:

  Там, где лишь тихий шум прибоя,

  извечно размеренный и спокойный,

  у старой таверны, где так назойливо

  трещанье цикад и нежен запах магнолий,

  щемящие спазмы сердечной боли

  прошли и были забыты мною.

  Я, затаившись, вслушивался

  в бескрайние вересковые пустоши,

  в створки раковин устричных,

  в журчание речной излучины, без устали

  постигая шестым чувством

  неизреченное бытийное искусство.

  Я - птичьи трели интерпретировал,

  цитировал на память римские сатиры,

  надписи ветхих папирусов

  разбирал придирчиво, искал эликсиры

  вечной юности, догматизировал

  казусы Торы и Каббалы варьировал Сефиры.

  Грезил я, в заблуждения впадая,

  хоть единожды, хоть нечаянно,

  впасть и в Истину. Но обретал ли?

  Песком меж пальцев, ветром ускользая

  в проёмах оконных, облаком в небе тая,

  она исчезала, меня отвергая...

  До вас мне, конечно, далеко, Эммануэль, но я вам подражаю. - Хамал скромно опустил глаза.

  - 'Вернейшая порука мастерства - не признавать своё же совершенство', - с улыбкой процитировал Эммануэль в ответ Шекспира.

  Ригель расслабился и как-то отогрелся. За окном тихо падал снег. В камине трещали дрова, тёмное вино золотилось в искрах пламени. Рантье, огромный лохматый пес Риммона, с аппетитом грыз у дивана баранью кость. Откуда-то пришло ощущение, что он дома. Риммон разлил оставшийся херес по стаканам и недоумённо заметил:

  - Почему это кругом одни гении да поэты, а я один - бездарь? Впрочем, это не главное, - успокоил он себя. - Вот что, господа, - он извлёк из кармана помятый листок, исчёрканный чернилами, - помогите-ка мне.

  - Это, я полагаю, мадригал в честь прекрасных глаз Эстель? - невинно поинтересовался Хамал.

  Эммануэль снова удивился. Слова Хамала предполагали весьма короткое знакомство - сам он никогда бы не осмелился заговорить с Сиррахом о его увлечении. Риммон же нисколько не удивился и ничуть не обиделся на реплику Гиллеля, но насмешливо заметил:

  - Не угнетайте меня своей чрезмерной ментальностью, Гиллель. У неё день рождения в январе. Подарю ей бриллианты и стихи. В общем, посмотрите, исправьте, а ещё того лучше, сочините заново за меня.

  Эммануэлю стало немного грустно. Он не мог подарить Симоне ничего, кроме стихов. Между тем Хамал подтянул к себе листок и начал разбирать риммоновы записи. Ригель вслушался в анализируемый текст. Стихотворение хоть и носило отпечаток истинного чувства, свидетельствовало о весьма слабом знакомстве автора с правилами стихосложения.

  - Надо всего-навсего немного поправить размер и добавить рифмы, - невозмутимо сказал Гиллель, и на чистом листе за несколько минут создал новый вариант. Эммануэль внимательно прочитал его, вычеркнул несколько слов, другие - заменил. Хамал кивнул, соглашаясь с исправлениями. Стих переписали начисто. Риммон внимательно прочитал написанное.

  - Вы что, издеваетесь, господа? Считаете мою избранницу дурой? Да она с третьей же строчки поймет, что это писал не я! Что такое 'Анадиомена', Бога ради?!

  Хотя это слово употребил в мадригале Хамал, Риммону ответил Эммануэль, пояснив, что это один из эпитетов Афродиты - 'выходящая из пены'. Риммон пожал плечами и снова уверил своих сокурсников, что ему никогда не удастся убедить Эстель в авторстве подобных строк. Неужели нельзя написать попроще?

  -Перепишите своим почерком, сделайте пару орфографических ошибок, сбоку посадите кляксу...- хладнокровно посоветовал Хамал.

  Риммон возмущённо блеснул глазами.

  - Я, вообще-то, по чистописанию и грамотности у отцов иезуитов всегда был первым!

  Эммануэль, слушая их перепалку, с изумлением снова отметил явное взаимное доверие и теплоту отношений, хотя ему самому Риммон всегда казался человеком резким и жестоким. Было также очевидно, что Гиллель Хамал в глазах Риммона имеет высокий авторитет, и его суждения весьма уважаются собеседником.

  Тут раздался тихий стук в дверь, Риммон вышел и спустя минуту вернулся с небольшим конвертом в руках. Он неторопливо надавил на сургуч и развернул несколько листов, исписанных бисерным почерком.

  - Простите, господа. Это ответ на моё письмо поверенному.

  Пока он читал, Ригель и Хамал обменивались мнениями о хересе. Эммануэлю не нравились креплёные вина, но старый херес Сирраха, пахнущий дубовой корой и какими-то странными смолами, пришёлся ему по вкусу. Хамал же оказался знатоком вин и начал было рассказывать Эммануэлю историю изготовления хереса, но неожиданно осёкся.

  Риммон застыл в кресле с письмом в руках как изваяние. Гиллель окликнул его.

  - Риммон! Дурные новости?