На звук пушек (СИ)

— Мы видели, как вы воевали под Сен-Мари. Да и потом, как воевал здесь Святой Жорж, в смысле сержант-майор Бомон. А он видел чего мы стоим. Мы воевали рядом с ним и вместе с ним. Нашего полка все равно уже нет. А вам тоже нужны люди. Ваши тоже ведь гибли. Мы уже понюхали пороха, а вам могут новичков дать.

— Хорошо. На ваше счастье я знаком с вашим дивизионным генералом. Если он будет не против перевода, я поговорю с генералом Анри[1].

— Спасибо, господин подполковник! Вы не пожалеете!

— А скажи-ка, сержант, почему ты назвал Бомона, святым Жоржем?

— Ну это, — бойкий на язык сержант, явно парижанин, не мог подобрать слова для ответа. Как не скажешь, все равно будет не то.

— Да он представился Жоржем, а мы как раз перед этим Святого Георгия вспоминали. Вот прозвище и прилипло.

Улыбаясь Шеварди вернулся к Бомону, желая порадовать того новым прозвищем. Но подойдя, он застал сержант-майора глубоко задумавшимся.

— Черт возьми, Бомон, — взглянув на сержанта, воскликнул Шеварди, — ты хмуришься!

— Что? — будто очнулся Жорж.

— Ты хмуришься! А теперь удивился! — подполковник обернулся в сторону стоящих поодаль солдат. — Принесите сюда факел!

При свете факела Шеварди внимательно осмотрел лицо своего младшего товарища:

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— А что я должен чувствовать?

— Эмоции! У тебя на лице стали видны эмоции. По крайней мере, с одной стороны лица.

Бомон потрогал лицо руками.

— Не знаю. Кажется, все как прежде. Хотя…

— Жалко нет зеркала. Но днем лучше видно будет. И можем спросить кого из врачей.

— Врачам сейчас не до подобных мелочей.

— Это правда, — грустно согласился Шеварди. — Но все завтра! Мне пора возвращаться. Я привел тебе твоего коня, вон с моим ординарцем стоит. И две тачанки, если есть что на них грузить. Хотя бы тех же раненых. Заканчивайте здесь и двигайтесь в сторону Маренго. Ординарец проводит вас к месту дислокации батареи.

Шеварди уехал, а Бомон принялся раздавать указания. Вскоре небольшая колонна двинулась на юго-восток.

Качаясь в седле, Бомон опять погрузился в воспоминания о прошедшем бое. Вновь и вновь проигрывая в памяти эпизоды сражения.

Он стрелял из картечницы. Потом, когда саксонцы прорвались, вступил в рукопашную схватку, уверенно орудуя сперва штыком, потом сразу двумя саблями.

«Димахер», — шепнула память.

Потом его оглушило близким разрывом снаряда, а когда он очнулся, вновь встал за примитивный пулемет, без механизации и газового или электропривода, но напоминающий привычный многоствольный М134/3000. Потом опять рукопашная схватка. И так до темноты. На полном приделе сил.

При этом, нанося и отбивая удары, стреляя и уклоняясь от выстрелов, он как то отстраненно, начал осознавать себя и сержант-майором Жоржем Бомоном, и Александром Корсаком, майором специальных частей миротворческих сил ООН в отставке. Сразу и тем, и другим, но не ощущая себя вполне ни одной из этих личностей. Будто напрочь отрезало часть памяти.

— Контузия. Опять контузия! — подумал Бомон. — Зато все руки на месте. Но будем думать об этом потом.

Привычкой, намертво вбитой многолетней службой, все рефлексии, переживания, воспоминания, всякие отвлеченные размышления были решительно отброшены в сторону. На потом, на спокойное время, пригодное для философии и самокопания.

А потом Бомон заснул. Так и заснул прямо в седле. Ему снилось, что он гладиатор-рудиарий Прокл, жестокий, буйный, неустрашимый в бою и ненасытный в удовольствиях. Буйство эмоций и ощущений Прокла, просто порой оглушали Жоржа, который следил за гладиатором изнутри. Тем более, что теперь, после сна в котором он видел извержение вулкана, Жорж чувствовал во сне не только боль, но и вкус вина, удовольствие от пищи, нежную кожу женщины под ладонью, горячую влагу ее лона. Прокл был двоеруким бойцом-димахером, и очень ценился за свое искусство. Поэтому мог себе очень и очень многое. И все, что ощущал гладиатор, полностью ощущал и Жорж.

Удивительно, но в коротком сне Жорж успевал пережить всю жизнь того, в кого вселялся его разум. Вот пришло и Проклу время умирать. Тяжело и мучительно. Его смертельно ранил закованный в броню с ног до головы гладиатор-крупеларий, распоров живот. Но путаясь ногами в собственных кишках Прокл успел перед смертью вогнать свой меч в прорезь шлема противника.

Когда над димахером склонился служитель арены, он услышал как едва слышно, шепотом, умирающий декламирует какие-то стихи на неизвестном языке.

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю

Прокл был греком, и служитель решил, что это греческий язык. А единственным греческим поэтом, о котором он слышал, был Гомер. Поэтому он всем рассказал об отважном рудиарии, декламировавшем на смертном одре стихи великого Гомера.

Прокл умирал, но ни чуточки не жалел о свой судьбе и выбранном пути, полном смертельного риска. Потому что риск и есть жизнь.

Все, все, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья –

Бессмертья может быть залог!

[1] Начальник штаба 6-го корпуса, в который входил 94-й полк.