Набат. Агатовый перстень

—  Что же, пожалуйте к нам,  господин большевист­ский военачальник. — И он сделал жест, приглашающий войти внутрь шатра, отнюдь не стараясь скрыть презри­тельного пренебрежения. Он столько наслышался о храбрости и воинском умении Файзи, что не удержался, когда ему доложили о приезде прославленного коман­дира добровольческого отряда, и, прервав совет, вышел встретить его во двор. Он ещё не открыл своих планов своему окружению, но только высокомерно улыбнулся, пропуская вперед Файзи:

—  Пожалуйте, будьте к нам снисходительны.

Отлично понимая, что он уже схвачен, что он в пле­ну, Файзи шагнул через порог, высоко подняв голову и всем своим видом показывая, что он ничуть не обманывается в подлинных мотивах любезного отношения к нему зятя халифа и нисколько не намерен пресмыкаться и трепетать перед ним. Он только резко повторил вопрос:

— Где мой сын Иргаш?

Файзи прислонил винтовку к стене, тяжело опустил­ся на одеяло. Он чувствовал себя совершенно изнурён­ным долгой скачкой и только большим напряжением воли не позволял своему телу, умственным способно­стям окончательно обессилеть. С каким наслаждением он лёг бы, вытянулся и закрыл глаза. Неотступная боль в сердце за Иргаша, тяжесть, нестерпимая мысль, что всё, случившееся когда-то с любимым, похожим на нежную девушку, Рустамом, повторяется с Иргашем, — всё сразу исчезло, развеялось, едва он услышал слова Энвербея, увидел его взгляд, усмешку. Нет, Иргашу не угрожала смертельная опасность. Он цел и невредим. А раз так, значит, безумный поступок его — Файзи — его опрометчивость, нарушение партийной присяги — всё оправдано, всё хорошо. Он спасёт Иргаша, избавит от гибели, а всё остальное... Но снова заныло сердце. Сейчас, когда жуткая мысль о надвигающейся гибели Иргаша побледнела, стерлась, вдруг откуда-то изнутри поднялась, точно укор пробудившейся совести, новая мысль, от которой сразу же стало и жарко и холодно. Теперь, когда смерть Иргаша стала отвратимой, Файзи вдруг понял все безумие своего поступка. Всё дело борьбы и ненависти, которому отдал всю свою жизнь он, Файзи, член Коммунистической партии, большевик, он забыл. Дело народа, дело классовой борьбы, он, Фай­зи, вторично забыл ради отцовской любви. Первый раз он бросил всё, порвал с жизнью, пал так низко, уподо­бился животному, думающему только о своём детище... Увы, он влачил тогда жалкое существование, — он стал настоящим дервишем. Вот она, тысячелетняя традиция, обычай уходить из мира, отходить от борьбы, как толь­ко жизнь заставит вкусить горечь. Друзья пробудили его, вернули к борьбе, к жизни. Он думал, что искупил перед партией, народом свою слабость, свой проступок. Он мнил порой себя даже героем. Увы, не надолго его хватило. Все высокие побуждения, мысли, поступки рассеялись точно дым. «Отец, спасите... меня хотят зако­пать живым...» Сердце Файзи  разрывалось. Как оно стучит, бедное сердце!.. Как оно бьётся болью обо что-то в груди... О! Он всё забыл, всё померкло, всё слилось в чёрный туман. И вот он здесь, в лагере врагов. Он бросил друзей, воинов, дело борьбы за светлое буду­щее, и он здесь. Враги смотрят на него, ухмыляясь и радуясь его слабости. Да, они ухмыляются, потому что они нашли в душе Файзи слабое место. Их рас­чёты оправдались. Они отлично знали: он хоть и назы­вает себя большевиком, но всё бросит, пойдёт на всё ради спасения сына. Он, Файзи, не большевик, он сла­бый, ничтожный человек, он недостоин называться ком­мунистом, недостоин жить... Он уйдёт из жизни, — вот всё, что ему осталось. Уйдёт из жизни... не как больше­вик... Нет, он недостоин этого звания. Он уйдёт из жизни просто честным человеком. Он только добьётся того, из-за чего он здесь, а там... всё равно.

—  Покажите мне Иргаша, освободите моего сына, — с твёрдостью проговорил Файзи.

Но зять халифа меньше всего думал, что Файзи должен уйти из жизни. Нет, он, Файзи, им ещё очень и очень нужен.

Снова усмешка покривила губы под тонкими нафиксатуаренными усиками Энвербея.

—  Не сочтите за невежливость нашу, бохадыр Фай­зи, за  небольшой, так сказать, эксперимент...  психоло­гический опыт, за записку. Мы боялись, что иначе не сможем  пользоваться столь приятным вашим общест­вом. Мы вынуждены были прибегнуть... к... так сказать, недозволенному приему... к восточной хитрости...  в не­которой мере.

Файзи растерянно обвёл глазами присутствующих. Его окружали бородатые, полнокровные лица курбашей и бритые, очень бледные — турецких офицеров. Много пар испытующих, злорадствующих глаз пытливо изуча­ли его.

—  Это недостойно зятя халифа! — вырвалось  у Файзи.

Ещё шире расплылась улыбка Энвербея. Он явно от души забавлялся. Забавлялся растерянностью, беспо­мощным негодованием этого железного, прославленно­го большевистского командира, столь легкомысленно, очертя голову бросившегося к нему в сети.

—  Это недостойно честного мусульманина, — снова заговорил Файзи.

Лицо Энвербея потемнело. Пора внести ясность. Он потушил улыбку и серьёзным голосом, не терпящим воз­ражений, заявил: