Набат. Агатовый перстень

—  Жена моя давно, наверно, спит с Митькой-теле­графистом. Поскучала,   конечно, поскучала, да и уте­шилась.

—  Если жена неверна, убить надо. У меня тоже есть жена, вот найду её, живот ей распорю, кишки выпущу. Другую жену возьму, две, три возьму. Хочешь, женю те­бя, командир, на черноокой?!

—  Правда? — спросил Сухорученко и подозрительно глянул на Хаджи Акбара, ожидая подвоха.

—  Правда! Не одну жену, четырёх можешь иметь, прими только веру истинную, тебе баб сколько угодно дадут.

—  Кто это мне даст? — насторожился Сухорученко. — С чего бы это?

Хаджи Акбар только усмехнулся. Сухорученко засо­пел, и рыжие волосы, росшие прямо из ноздрей, угрожа­юще зашевелились. Так он и знал — опять этот сукин сын, Хаджи Акбар, его подцепил.

«Чего это Гриневич с ним цацкается, — думал он. — явная контра... Молится всё время — раз, где-то шляет­ся — два, буржуй — три. К стенке — и всё... будь на то моя воля... Жену вздумал предлагать... На чём играет. Понимает сволочь, что все мы тут по бабе изголодались... В дружбу лезет. Здорово… Комэск — будёновец, и у него в друзьях — буржуй».

Не раз Сухорученко заговаривал об этом с Гриневичем ещё в Байсуне, с нарастающим удивлением и него­дованием, даже видя, как Хаджи Акбар втирается в до­верие к командованию. За каких-нибудь пять-шесть дней похода Хаджи Акбар стал своим человеком. Вкрадчивыми, ласковыми манерами он очаровал всех, и без него комдив не делал ни шагу. Говорили ли о марш­руте похода, о снабжении бойцов, о движении разведы­вательных групп — Хаджи Акбар сидел рядом и важно давал советы. Его люди, которых он называл «красными джигитами», скакали день и ночь во все стороны, приво­зили вести о том, что делалось в степи и в горах. По твёрдому убеждению Сухорученко, самого Хаджи Акбара и его «красных джигитов» следовало безотлагательно расстрелять. Но вышло так, что Хаджи Акбара дали в эскадрон Сухорученко проводником. Трофим Палыч вне себя от возмущения тогда же заявил: «Заведёт в заса­ду! Не возьму!»

Но пришлось взять. Другого проводника не нашли, да и уполномоченный Бухарского правительства в Бай­суне ручался головой за Хаджи Акбара.

Эскадрон быстро продвигался на восток. Всё шло благополучно, засад никто не устраивал, в ловушки Су­хорученко не попадал. Но мнения своего Сухорученко о Хаджи Акбаре не изменил.

«Вполне обволок всех. Экий гад!» — думал он. Для очистки совести Трофим Палыч виртуозно выру­гался.

Впрочем, его ругань преследовала совсем иную цель. Он гонял своих бойцов по очереди в разведку на холмы, обрамлявшие сай. Дозоры непрерывно сменялись, но усталые, измотанные люди изнывали от жажды, ошелом­лен-ные, оглушённые острыми лучами солнца, взобрав­шись наверх, подставляли лица под ветер и больше смотрели с вожделением на совсем близкие тучи, чем на тянувшиеся во все стороны плоские увалы, Кузьма Седых и друг его Матьяш, высланные тоже наверх, вдыхали воздух всей грудью, и им казалось, что ветер несет вмес­те с запахами травы и дождя немного влаги. Их взгляды машинально, безразлично бродили по бурым склонам холмов, по белевшей вдали и ниже полосе сая...

И вдруг Кузьма вздрогнул. Что такое? Только что сай там вдали слепил глаза своей белизной на солнце, а те­перь... Кузьма не верил своим глазам. Сай стал желтый и шевелился.

—  Матьяш, что такое?

—  Где?

Кузьма только ткнул рукой вдаль. Дико взвизгнул Матьяш, пришпорил коня и скатился вниз клубком по такому крутому склону, что недоумевающий, ошеломлённый Кузьма только диву давался, как он не свернул шею себе и коню. Матьяш исчез... И почти тотчас снизу послышался нарастающий гул...

Все с таким же леденящим душу визгом Матьяш вылетел навстречу едва ползущему по дну глубокого сая эскадрону.

Привыкший к мадьярским степным воплям Матьяша, Сухорученко не особенно встревожился, когда увидел скачущего всадника. Ещё меньше беспокоил его проры­вавшийся сквозь визг вопль: «Вода! Вода!» Он успел подумать даже: «Вода! Как хорошо!»                          

Но почти в тот самый момент, когда Матьяш с рас­крытым ртом и вытаращенными глазами подскочил к не­му, из-за поворота сая вырвалось что-то живое, ревущее, щипящее.

«Силь! Спасайся!» — заорал кто-то из бойцов. — Налево, рысью ма-а-арш! — только успел скоман­довать Сухорученко, и всё завертелось перед глазами. Ки­пящая, бурлящая масса налетела на всадников с быстро­той курьерского поезда. Поток густой, большой, похожей на жидкую кашу воды, вспухшей от неожиданно про­мчавшегося в горах жестокого ливня, с рёвом вырвался из ущелья и разлился по сравнительно широкому камен­ному руслу. И в этом состояло счастье Сухорученко и его бойцов. Бушующий поток доходил только до стремян и сбил с ног лишь немногих коней да и те, барахтаясь, потеряв всадников, сумели, избитые, израненные о кам­ни, подняться на ноги. Обрушься силь на отряд в узком ущелье — немногие смогли бы спастись.

(* Силь — бурный  поток, образуемый выпадающими в горах, дождями и размывающий всё на своем пути.)