Над гнездом кукухи

И я уже собираюсь сказать им, что, если они к нам зайдут, я приведу папу с мостков на водопаде, но вижу, что они стоят как стояли, словно ничего не слышали из того, что я сказал. Даже не смотрят на меня. Толстяк покачивается на качелях, глядя через гребень холма туда, где наши стоят на мостках над водопадами — отсюда видны только клетчатые рубашки в водяном тумане. То и дело кто-нибудь выбрасывает руку и делает шаг вперед, точно фехтовальщик, а затем поднимает пятнадцатифутовую острогу кому-то на верхних мостках, снять бьющегося лосося. Толстяк смотрит на людей, стоящих под пятидесятифутовой водяной завесой, хлопает глазами и хмыкает всякий раз, как кто-нибудь бьет лосося.

Двое других, Джон и старуха, просто стоят. Не подумаешь, что слышали меня; даже не смотрят в мою сторону, словно меня и вовсе нет.

И все застывает и висит вот так с минуту.

У меня возникает странное ощущение, будто солнце светит ярче на этих троих. В остальном все как обычно: куры возятся в траве на крышах хижин, кузнечики сигают с куста на куст, детвора машет полынными метелками, отгоняя мух от рыбных сушилок, — как всякий летний день. Только солнце не пойми с чего светит ярче на троих чужаков, и я различаю на них… стежки

, как на тряпичных куклах. И почти вижу, как внутри у них приборы улавливают мои слова и пытаются вставить куда-нибудь, то так, то эдак, а когда понимают, что никуда они не подходят, то отбрасывают, словно их и не было. Все трое не шелохнутся. Даже толстяк на качелях застыл, прихваченный солнцем на отлете, как муха в янтаре. Но тут папина цесарка просыпается в ветвях можжевельника, видит чужаков и давай лаять на них по-собачьи — и чары развеиваются.

Толстяк вопит, вскакивает с качелей и отбегает, вздымая пыль, и смотрит на дерево, держа шляпу против солнца, пытаясь понять, кто там такой голосистый. Увидев, что это всего лишь пестрая курица, он плюет на землю и надевает шляпу.

— Лично я искренне считаю, — говорит он, — что любое предложение, какое мы сделаем взамен этого… метро-полиса, будет вполне достаточным.

— Возможно. И все же я считаю, нам стоит как-то попытаться поговорить с Вождем…

Его перебивает старуха, шагнув вперед на нетвердых ногах. Что-то в ней было от Старшей Сестры.

— Нет, — это первое, что она сказала, — нет.

Она вскидывает брови и оглядывает поселок. В глазах у нее словно щелкают цифры, как в кассовом аппарате; она смотрит на мамины платья, аккуратно развешанные на веревке, и кивает.

— Нет. Сегодня не будем с Вождем говорить. Рано еще. Думаю, что соглашусь, в кои-то веки, с Брикенриджем. Только по другой причине. Помните, у нас записано, что жена у него не индианка, а белая? Белая. Городская. Звать Бромден. Он взял ее фамилию, не она — его. О да, думаю, сейчас мы просто уйдем и вернемся в город, и, конечно, пустим слух среди городских о планах правительства, чтобы они уяснили себе преимущества плотины с гидроэлектростанцией и озера вместо кучки лачуг у водопадов, вот тогда и напечатаем предложение и пошлем жене — поняли? — по ошибке. Считаю, это сильно облегчит нам работу.

Она переводит взгляд на наших, стоящих на древних, шатких, неровных мостках, разраставшихся и ветвившихся сотни лет над водопадом.

— Тогда как, если мы сейчас увидимся с мужем и сделаем в лоб какое-то предложение, мы можем натолкнуться на бесконечное упрямство навахо и любовь к своему… полагаю, мы должны считать это домом.

Я начинаю говорить, что он не навахо, а сам думаю, какой толк, если они меня не слушают? Им все равно, какого он племени.

Старуха улыбается и кивает обоим мужчинам, каждому по отдельности, звякая глазами-цифрами, и скованно семенит обратно к машине, продолжая говорить легким моложавым голосом:

— Как подчеркивал мой профессор социологии, «в любой ситуации есть, как правило, один человек, силу которого

нельзя недооценивать».

И они садятся в машину и уезжают, а я стою и думаю, может, они меня даже не видели?

Я прямо изумился, что вспомнил это. Первый раз за долгие столетия, как мне казалось, у меня получилось вспомнить что-то о детстве. Я был зачарован этим открытием и лежал, вспоминая другие случаи. И вот когда я лежал в такой полудреме, из-под кровати раздался звук, словно мышь орех грызет. Я свесился с края и увидел бле-скучий металл, который — это я сразу смекнул — явился за моими жвачками. Черный по имени Гивер нашел их и чикал в мешок длинными гладкими ножницами, как челюстями.

Я юркнул в постель, пока он меня не увидел. Сердце застучало в ушах от страха. Хотелось прогнать его, сказать, чтобы занимался своими делами и оставил мою жвачку в покое, но я не мог дать понять, что слышал его. Я лежал, не шевелясь, и гадал, заметил он или нет, как я свесился с кровати, но он не подавал виду — слышалось только вжик-вжик ножниц и как жвачки падали в мешок, словно градины по нашей рубероидной крыше. Он цокнул языком и захихикал:

— Хм-хм-м-м. Срань господня. И-и. Сколько же раз этот фуфел жевал это добро? До чего твердые.