Над гнездом кукухи

— Ему тоже так говорили. А он говорил: «Что вы можете заплатить за то, как живет человек?» Говорил: «Что вы можете заплатить за то, каков есть человек?» Его не понимали. Даже свои. Стояли у нас под дверью с этими чеками и хотели, чтобы он сказал им, что теперь делать. Просили вложить куда-нибудь за них деньги или сказать, куда им идти, или ферму купить. Но он уже был такой маленький. И пьяный к тому же. Комбинат побил его. Он всех побивает. И тебя побьет. Не может он стерпеть, чтобы кто-то большой, как папа, бегал на воле, сам по себе. Ты это знаешь.

— Да уж, надо думать.

— Вот поэтому не надо было тебе разбивать это окно. Они теперь поняли, что ты большой. Теперь им надо тебя сломить.

— Объездить, что ли, как мустанга?

— Нет. Нет, слушай. Они ломают по-другому; они тебя так обработают, что не отбрыкнешься! Они вживляют в тебя свои штуки! Монтируют всякое. Только смекнут, каким большим ты станешь, сразу принимаются за дело и вживляют в тебя свои мерзкие штучки, пока ты еще маленький, а дальше — больше, пока совсем не переделают!

— Полегче, браток; т-с-с-с.

— А если с ними борешься, тебя сажают под замок, чтобы прекратил…

— Тише, тише, Вождь. Просто остынь немного. Тебя слышно.

Он прилег и затих. Я заметит, как нагрелась моя кровать. И услышал скрип резиновых подошв — это черный заглянул с фонариком, проверить, что за шум. Мы лежали тихо, пока он не ушел.

— Под конец он просто пил, — прошептал я; видимо, не мог остановиться, пока не выскажу все, что думал об этом. — А последний раз я его видел в кедровнике; он уже ослеп от пьянства, и когда прикладывался к бутылке, это не он пил из нее, а она — из него, пока совсем не скукожился и стал таким сморщенным и желтым, что собаки не узнавали, и нам пришлось вывозить его из кедровника на пикапе и везти в Портленд, умирать. Я не говорю, что его убили. Они его не убивали. По-другому прикончили.

Я почувствовал себя ужасно сонным. Не хотелось больше говорить. Попробовал вспомнить, что говорил, и показалось, я совсем не то хотел сказать.

— Я дичь говорил, да?

— Да уж, Вождь, — он перекатился на постели, — ты говорил дичь.

— Я не то хотел сказать. Не могу обо всем рассказать. Ерунда выходит.

— Я не сказал, что это ерунда, Вождь; я только сказал, это дичь.

После этого он так долго ничего не говорил, что я подумал, он заснул. И пожалел, что не пожелал ему доброй ночи. Он лежал, отвернувшись от меня, а рука была поверх одеяла, и я различал наколки тузов и восьмерок. Я тогда подумал, какая большая рука, у меня тоже были такие, когда я играл в футбол. Захотелось протянуть к нему руку и потрогать его наколки, убедиться, что он живой. Я подумал, он так тихо лежит, надо потрогать его, убедиться, что живой…

Вранье. Я знаю, что он живой. Я не поэтому хочу его потрогать.

Я хочу его потрогать потому, что он человек.

Это тоже вранье. Кругом полно человек. Я мог бы их потрогать.

Я хочу его потрогать, потому что я этот, пед!

Но и это вранье. Один страх прикрываю другим. Будь я педом, мне бы от него хотелось всякого такого. А я его просто потрогать хочу, потому что он — это он.

Я уже собрался потянуться к нему, но тут он ко мне повернулся под одеялом и говорит:

— Слышь, Вождь, почему бы тебе не поехать с нами завтра на эту рыбалку? — Я ничего на это не сказал. — Ну же, что скажешь? Я так думаю, будет чертовски весело. Слышал, за нами заедут эти мои тетки? Только они мне никакие не тетки, не; знакомые танцовщицы из клуба в Портленде; шлюшки, короче. Ну же, что скажешь?

Наконец я сказал ему, что я неимущий.

— Чего ты?

— Я на мели.

— А, — сказал он. — Ну да, я не подумал.

Он опять немного помолчал и потер шрам на носу. Потом его палец застыл, он поднялся на локте и посмотрел на меня.

— Вождь, — сказал он задумчиво, оглядев меня, — когда ты был большим, во весь рост, скажем, шесть и семь или восемь^[36], и весил под двести восемьдесят^[37]

, смог бы ты, скажем, поднять что-то размером с ту тумбу в душевой?

Я подумал про эту тумбу. Вряд ли она весила намного больше бочек с нефтью, какие я в армии поднимал. Я сказал ему, что когда-то, наверно, мог бы.

— Если снова станешь таким большим, сможешь поднять ее?

— Думаю, что смогу.

— Плевать, что ты думаешь; я хочу знать, можешь ты обещать мне, что поднимешь ее, если я тебя снова сделаю большим? Обещай мне это, и получишь не только мой особый бесплатный курс по культуризму, но еще и поездку на рыбалку в придачу, задаром! — Он облизнул губы и откинулся на подушку. — Я в накладе не останусь, спорить готов.

Он лежал и усмехался своим мыслям. Когда я спросил его, как он собирается снова сделать меня большим, он только приложил себе палец к губам.

— Старик, мы не можем допустить, чтобы другим стал известен такой секрет. Я ведь не сказал, что скажу тебе как, верно? Ёлы-палы, взять и раздуть кого-то в полный рост — таким секретом нельзя делиться с кем попало, он станет опасен в руках врага. Ты и сам большую часть времени не будешь замечать ничего такого. Но даю тебе мое твердое слово: станешь выполнять мою программу тренировки — и вот что будет.