Над краем кратера

– Да это уникальный врач. Не представляешь скольких он спас от смерти. Анекдотов знает уйму. Вот, к примеру, что такое – чудо юдо? Знаешь? Догадываешься?

– Не томите, мадам.

– Это еврей, устроившийся на работу.

– Слушай, Анастасия, с тобой опасно иметь дело.

– А то.

– Куда же мне деться?

– Держись за меня, и все будет в порядке.

– Может, меня не устраивает матриархат?

– А куда ты денешься?

– Из-под женской власти я бежал не раз.

– Но я же тебя люблю.

– Так быстро?

– А это не требует много времени. Стрела Амура летит считанные мгновения. И не знает промаха.

– Сбегу.

– Найду из-под земли. Я же ходок профессиональный.

– Это я заметил.

– Ради любви я способна на все. Ты, конечно, подвернулся мне на пути. Но это – судьба.

– Не шути.

– Какие там шутки. Не вижу радости в твоих глазах, а даже какой-то страх. Да поверь же, такое редко случается между женщиной и мужчиной, если ты искренен со мной, как я с тобой. Это наше с тобой спасение.

Она шла впереди меня, с легкостью горной косули перепрыгивая с камня на камень вдоль летящей вниз речки Улу-Узень. Захотела искупаться под летящими с высоты тяжкими струями водопада. И я сидел в зарослях, со стороны, и вправду, как существо второстепенное, не отрывая глаз от ее обнаженной фигурки под струями, я даже исподтишка пару раз щелкнул ее фотоаппаратом.

Мы отдохнули внизу, в совсем одичавшем и одряхлевшем фруктовом саду, в том месте, где стояла когда-то наша палатка.

Поели яблок и слив, которые она тщательно омыла в ключевой воде.

Вышли к морю. Она заплыла так далеко, что едва была видна ее головка, а я остался на берегу. Я все еще не мог прийти в себя от всего ею сказанного на оставленных нами пару часов назад чистейших высотах. Слова, сказанные там, воистину, как чистое промытое золото, западают в душу.

Анастасия открылась мне с неожиданной удивительной стороны, существом не от мира сего, быть может, ангелом во плоти, управляемым с неба, и потому способным, как на доброе, так и не доброе. Странные мысли вертелись в моем сознании. Не подобна ли она демону Лермонтова, только женского рода? Но поцелуи ее не обжигали потусторонним огнем, а были земными. Быть может, лишь по сладости, от которой кружилась голова, отличались от поцелуев, положим, Нины или Лены. Светлана стояла особняком, потому что отдавалась этому беззаветно. И все же, никто из них не мог дотянуться, я бы сказал, до смертельной сладости Анастасии, до ее ошеломляющего меня понимания любви, до высоты ее присутствия в мире.

А может, я преувеличиваю, старался я себя успокоить. Ощущение собственной второстепенности не оставляло меня.

Вот она вышла из моря, – существо, подобное Афродите или Венере. Она привлекала взоры всего второстепенного населения пляжа, вкупе с женской половиной. Рядом с ней я как бы не существовал в их глазах.

До Ялты мы добрались так же на катере. Я сидел под тентом, а она стояла у борта, как будто летела над волнами, и ветер обвевал ее фигуру, раздувал платье, развевал волосы. Это была ее стихия, казалось, с некоторым пренебрежением отчуждающая меня от нее.

* * *

Мы еще доберемся кораблем, затем поездом, до городка моего детства, побудем пару дней у мамы и бабушки. Я поведу ее вдоль реки, мимо нескольких еще оставшихся, почти вросших в землю домиков среди деревьев, дикого винограда, туда, где над этим пространством высятся многоэтажные дома. Но между ними еще много старых стен. Я покажу ей помещение маленького магазина тканей и одежды, который и был магазином моего детства с корабельным бортом темно-коричневого дубового прилавка и люком в потолке, куда вела лесенка. Ничего этого нынче нет в помине. Я буду рассказывать ей о приказчике и капитане, о том, как я считал, что легче отрастить себе живот и отпустить лысину, чем добыть золотую цепочку для карманных часов. Мы подойдем к колокольне, чей купол едва торчит из-за пятиэтажного дома, будем глядеть на замершие колокола. И оживет во мне обволакивающий гул меди: напоминание и предупреждение. И в мелькающих воронах померещится мечущаяся тень звонаря.

Мама и бабушка будут нас обхаживать и не отводить глаз от Анастасии. Я поведу ее на чердак, покажу щель, куда уползает время, и расскажу об «Илиаде», о бинокле, дорогах войны, про то, как я подстригал кошке усы, про самовар, который был одновременно и кораблем и, благодаря кривизне, земным шаром, за край которого и уплывал корабль. Расскажу про мед и медь.

Пройдем мимо школы, где я учился, и классный руководитель наш биолог со странной фамилией Звездич, о котором говорили: «Как звезданет, не очухаешься», посоветовал мне оставить мысль о морском училище и поступать на геологический факультет. Мы посидим в парке на памятной мне скамейке. На ней я переболевал сонной болезнью мечтательности и навязчиво радостной готовностью самопожертвования.

И так же, как я заново открывал Марсово поле, Летний сад, Петродворец, весь город в свете ее серых глаз, оживет заново все дорогое и немногое, на чём крепится моя прошедшая жизнь – корабельные мечты и мачты, колокола, медь, чердак.