Над Кубанью зори полыхают

Все дни свадьбы старый Лексаха терпеливо высидел в красном углу под образами. По старости он мало ел и ещё меньше пил. Его раздражала разнузданность младшей невестки. Не утерпев, Лексаха дёрнул своего свата Тараса за рукав и, недобрым взглядом показывая на Гарпену, прогудел:

— Ты погляди, сват, на нашу кикимору! Сижу вот и думаю: и куда мои глаза глядели, когда я Миколку женил. Ведь ни кожи, ни рожи — одни толстые губы да язык вострый. Ох–ох–ох. — Он вздохнул. — Полусапожки шестирублевые вдребезги разбила, язви её мать!

А сват не слушал его. Он заводил одну и ту же песню и никак не мог кончить её: хрипел, тужился, но выше тянуть голоса не хватало. Тарас дёргал носом и, вытирая пьяные слезы, снова и снова начинал:

Чужи жены хороши, пригожи,Моя жена, шельма, нездорова.Нездорова, сидит вечно дома,Полюбила парня молодого…

Свашка, Митькина тётка, то и дело выскакивала из-за стола: с собою она привезла на свадьбу двух сыновей–близнецов. Все десять дней дети смирно сидели на печи в кухне Заводновых. К ним‑то и выпархивала их озабоченная мать. Приносила от стола куски курятины, сладкого пирога.

Ребята, свесив головы с печи, тоскливо тянули, завидя её:

— Мамка, а мамка! Домой поедем! Надоело на пе-чи–и!

— Подождите ещё немножечко, соколики мои, вот пате! Покушайте, родимые! Завтра поедем домой. Дядя Митюшка нас на салазках на хутор укатит.

В доме, во дворе, даже на улице плясали и пели. Лошади из тачанок не выпрягались: гоняли их по делу и без дела. Веселился каждый по–своему, и никто, кроме родителей, не думал о том, что переживает и чувствует Нюра.

Хмурым сычом сидел около неё Митька. Он знал, что не скоро жена привыкнет к нему, некрасивому. И потому он как‑то сжался весь, ссутулился. Мать Митьки, видя мучения своего чада, уводила его в чулан и уговаривала:

— Ничего, Митюша, это так всегда бывает. Стерпится, слюбится. А жена она ничего будет, видать, тихая да толковая. И–и, дитятко, как ишо жить‑то будете!..

Дед Митькии успокаивал внука:

— Казак ты будешь боевой — весь в своего деда! Ишо как плакать станет, как на службу пойдёшь!

Митька вздыхал. Тихонько от родителей захватывал одеяло, подушку и среди ночи уходил спать в тёплую кладовку.

А в спальне на кровати Нюра, завернувшись в одеяло, плотно прижималась к стенке. Она со страхом ждала чего‑то ужасного. Засыпала к утру тревожным, неспокойным сном и потому за дни свадьбы ещё больше осунулась и побледнела.

Не по себе было постельной свашке и дружке. Не добившись от молодых толку на другое утро после венчания, они долго спорили — вывешивать знак или нет. Наконец махнули рукой. Знак торжественно был вздёрнут на высокий шест. Дружка поднял старое пистонное ружье и выстрелил. Повеселела родня Заводновых — жена Митьки до венца, значит, была непорочной. А те, что в станице болтали про неё да про Архипа, то нехай все теперь заткнут свои глотки!

Нюра и Митька, наблюдая за этой процедурой, невольно переглянулись и впервые улыбнулись друг другу. Митька сжал её руку, и она не вырвала её. Он повёл её в спальню. Покорно Нюра последовала за ним.

На десятый день родня жениха выгоняла загулявшуюся родню невесты. В дом принесли охапки соломы, набили ею печь и зажгли, закрыв предварительно вьюшку в трубе. Из печи повалил дым. Гости заохали, закашлялись, а запевала–сват, размахивая пустой бутылкой, затянул шуточную–прощальную:

Да пора, пора гостям с двора,Да пора убираться.

Песню подхватила невестина родня:

Уедем мы, уедем мы,За нами не угнаться.Рано, рано вам, сватушки,Рано задаваться!

«Выкуренная» родня с песнями и смехом разъехалась по домам. Затихло в доме Заводновых.

Трудно смирялась Нюра со своею судьбою. Л Митька повеселел — глядел и не мог наглядеться на молодую красавицу жену.

Свекор шутя наказывал:

— Ну, дорогая невестушка Анна Константиновна, порадуй нас старичков внучком–наследничком. Будем, будем ждать!

Все как будто входило в обычную, размеченную казачьими обычаями колею.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В гот же зимний мясоед ещё одну свадьбу сыграли на Козюлиной балке. Атаман станицы Евсей Иванович Колесников женил своего старшего сына Василия, сосватав у косого Кобелева его дочь Дашку.

Удивила многих эта свадьба. И ребята и девки Козюлиной балки были уверены, что до службы Васька не женится. Старший атаманский сын, вечно занятый по хозяйству, редко появлялся на улице. Девчата за глаза дразнили его «зазнаем» и «стоялым жеребцом». Васька дожил уже до двадцати лет, а ни разу не обнял никакую девку, ни перстень с неё не снял, даже невзначай не вырвал ни у одной платочек из рук. Уж как за ним увивалась Аксютка Матушкина, и без толку. Она на батистовом платочке голубыми и розовыми шёлковыми нитками старательно вышила: «Люблю сердечно, дарю навечно». Будто нечаянно уронила как‑то этот платок Ваське на колени. А атаманский сынок отбросил щелчком платок и проговорил: