Над Кубанью зори полыхают

— Какие тут поминки! Слыхала, што батюшка сказал? — Она захлопнула калитку и задвинула засов.

Малашка Рыженкова, разводя руками, удивлялась:

— Чудно как‑то получилось: атаман‑то не болел, не хворал и вот на тебе — не успел умереть, как его сразу же и закопали. И как это поп согласился отпевать его? Ведь при скоропостижной смерти, говорят, вскрытие должны делать. Почем знать, от чего он умер. Может, у него не разрыв сердца был, а от страха просто заснул он. Ведь, говорят, бывает такое?

— А может, атаманский гроб и вовсе пустой был? — высказала предположение Гашка Ковалева.

Но на неё замахали руками.

— С ума сошла, оглашенная! Где ж там пустой, когда четверо мужиков еле–еле его до телеги допёрли. Да и батюшка пустой гроб не стал бы отпевать.

— А–а! — отмахнулась Гашка. — Што поп, што атаман — одного поля ягодка! Мне работница попова говорила, што батюшка страшно испужался красных. Его вытащили из кладовки на похороны.

Тут разъярилась Воробьиха:

— Ты, Гашка, подумала, што мелешь? Привыкла всех обсуждать. Ты погляди на себя.

— А что мне на себя глядеть? Я сразу же пошла на площадь.

— Зато твой муж…

— А твой! Все знают, прятался по‑за садами.

— Прятался? — взвизгнула Воробьиха.

И подпрыгнув, стянула с Гашки платок. Но Гашка так тряхнула Воробьиху, что та отлетела в сторону. Однако успела ухватиться за нитку янтарных бус на шее Гашки. Неровные шарики янтаря посыпались в грязь. Гашка дрогнула и заголосила:

— Ой, бусинки мои, бусинки! Да они ж у меня лечебные, из самого Нового Афона.

Соседки прекратили смех и, как куры, рассыпались по дороге, выбирая из грязи янтарные зерна.

В это время атаман прятался в тайник. Он попрощался с родными, захватил оклунок с салом, хлеба, большой кувшин с водой и ползком через подпечье залез в нору.

В станице налаживалась новая жизнь. Вернувшийся по ранению Петро Шелухин по указанию уездного комитета партии организовал станичный ревком и партячейку.

Как‑то вечером он забрёл к Заводновым и сообщил, что в боях потерял из виду Митрия.

— Так что, может, ещё и вернётся ваш парень!

Но в то, что Митрий жив, верила, пожалуй, только одна мать.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Был апрель. Степь дымилась сладким паром и звала пахаря. Многих станичников волновал вопрос, будет ли снова дана земля иногородним и на баб, кому сколько можно запахивать?

Как‑то утром над Ново–Троицкой снова загудел набатный звон.

— Опять зазвонили! Бандитов, што ли, гонят вылавливать? Аль по какому другому случаю? Ты не знаешь, по какому случаю тревога? — высунув голову в калитку, кричал Илюха Бочарников соседу Рыженкову.

— А откуда мне знать? Сорока на хвосте принесла, што ли? Звонят в большой колокол, значит, идти надо, а то ненароком в контрики попадёшь.

— Это уж так! Как в Новгороде Великом теперя у нас… Советская власть советоваться зовёт.

На митинг шли все: и старые, и молодые, и мужчины, и Женщины, и даже дети.

— Женщинам дорогу, слышь, кум? — толкнул Илю–ха соседа, нарочно шарахаясь от стайки женщин, шедших с Хамселовки.

— Ата, а то как лее! При новой власти женщинам дорога, а мужчинам тротувар, — созорничала одна из баб.

Ее подружки оглядели Бочарникова и Рыженкова, одетых в латаные штаны и рубахи, зафыркали:

— Прибедняются. Бешметы с черкесками в сундуки небось спрятали, табаком пересыпали.

Илюха обернулся:

-— Нехай полежат до поры. Может, ещё пригодятся!

Набат смолк.

На трибуну поднялись секретарь комячейки Петро и военком Архип. Высокий, стройный, в будёновке, в шинели с малиновыми «разговорами», Архип выглядел удальцом–молодцом.

Петро поднял руку:

— Товарищи граждане и гражданки! На повестке дня один вопрос: объявление обязательного постановления Кубано–Черноморского революционного комитета от 1 апреля 1920 года. Слово предоставляется товарищу военкому.

Архип откашлялся, острым взглядом посуровевших синих глаз оглядел собравшихся и громко стал читать:

«Четырехлетняя империалистическая бойня и гражданская война истощила страну вообще, а Кубано–Черноморскую область в особенности. Война истощила и сельскохозяйственные силы края. Земледельчеркие орудия и машины изношены, скот и лошади пошли на удовлетворение многочисленных требований армии; трудовое казачество и крестьянство—работники земли и плуга в большинстве своём были оторваны от своего труда, а плодороднейшие поля остались непахаными…»

По толпе прокатился вздох.

Архип обвёл собравшихся внимательным взглядом, продолжал:

«Во многих станицах посевы сократились наполовину».

— Куда там наполовину — больше! — выкрикнул кто‑то.

«Теперь, когда белогвардейские полчища генерала Деникина, нёсшего трудовому народу цепи рабства, разбиты доблестной Красной Армией, все внимание трудя–Щйхся должно быть обращено на поднятие благосостояния всей страны, от которого зависит и благосостояние всего трудового населения, — продолжал Архип. — Рабоче–Крестьянское правительство приказало взятых в плен Красной Армией десятки тысяч кубанцев отпустить по домам».

В толпе волной прокатился и смолк радостный шумок.

Архип дождался тишины, снова заговорил: