Над Кубанью зори полыхают

Тихая, погожая кубанская осень стряхивала с деревьев первые золотые листья. Желтая степь вокруг Ново–Троицкой становилась похожей на лоскутное одеяло: с каждым днём всё больше появлялось чёрных и серых латок на её золотистом фоне. И казаки, и иногородние, все, кому новая власть дала землю, старались как можно скорее вспахать и засеять её. Замена продразвёрстки продналогом сразу пресекла разговоры о том, что сеять не стоит, так как всё равно зерно заберут большевики–коммунисты. Теперь даже Иван Шкурников, который всё время шепотком советовал засевать только усадьбу, вышел в поле.

Но все ещё немало в степи земли оставалось незасеянной: в станице плохо было с тяглом и озимый сев затягивался. А в товарищество по обработке земли — в 103 вступать не хотели: боялись «общего одеяла», о котором болтали кулаки.

Рябцевы собрались пахать свой надел на древней кобыле Косандылке, а бороновать на корове — Зорьке. Уложив однолемешный плуг «зайчик», положив рядом деревянную борону, Мишкин отец стал привязывать корову к задку брички. Корова мычала, упиралась и выдёргивала налыгач из дрожащих рук старика. А Мишкина мать в это время ревела в голос и причитала:

— Зорька, моя Зоренька! Захомутает тебя старый дурак. Не видать нам от тебя больше тёпленького молочка!

Старик рассвирепел и замахнулся на старуху кнутом.

— Пот я тебе сейчас дам молока, вот я тебе дам парного! — вопил он зыбким тенорком.

Мишка поторопился вывести подводу за ворота, потому что соседи уже выскочили на улицу, чтобы послушать скандал. Он вырвал у отца кнут и почти насильно усадил его в бричку, сунул в руки вожжи.

Всю дорогу старик шипел от злости, ругал всех и вся и распроклятую жизнь.

Тяжелая, спёкшаяся под солнцем земля не поддавалась плугу. И сколько ни давил Михаил на поручни, илуг то и дело выскакивал из борозды. Отец суетился около кобылы и с остервенением лупил её кнутом. Косандылка тяжело дышала, часто останавливалась. Повернув костлявую морду, она как бы с укором, смотрела на хозяина своими запавшими и мутными от. старости глазами.

С трудом прогнали первую борозду вдоль загона. На второй борозде отец злобно закричал:

— Мишка, сукин ты сын! Не видишь, глаза б тебе повылазили, какую борозду провёл, огрех на огрехе! — Он вырвал у Мишки поручни и грудью налёг на сошник. Мишка, помахивая кнутом, пошёл рядом с кобылкой, «о плуг не слушался и отца. Глубже чем на четверть он не брал трёхлетнюю залежь.

— Мишка! Да припрягись ты к Косандылке, не видишь, что лошадь надрывается!

Мишка остановил Косандылку, сбегал на стан за верёвкой, привязал её к одному концу барки и, уцепившись одной рукой за постромку, впрягся рядом. Косандылка напружинила свой отвисший живот и довольно бодро двинулась вперёд. Но, не сделав и пяти сажен, остановилась, жалобно заржала. Мишка вылез из лямки, сбросил будёновку на землю и присел тут же, у борозды. Сдерживаясь, чтобы не ругаться, он заскрипел зубами.

Отец подошёл к Михаилу, покряхтел, потёр себе поясницу, сморщил заросшее сивыми волосами лицо и опустился на землю рядом с сыном. Мишка решительно сказал:

— Бросаем, папаша, пахать! Нечего тут мудрить. Такой пахотой только людей смешить да зря землю портить. Давай распрягать! —И, не дожидаясь согласия отца, встал, отстегнул барки, забросил постромки на спину кобылы, отпустил подпругу и легонько хлестнул лошадь по крупу.

Довольная Косандылка облегчённо встряхнулась и потянулась за травой. А отец, скривившись от душевной боли, с отчаянием дёргал свою всклокоченную бороду.

Мишка широко расставил ноги, заложил руки назад и снова заговорил:

— Ну, папаша, давай разговор вести. Так! Анадысь ты слыхал, что на митинге нам секретарь комячейки говорил?

Отец молчал и смотрел на землю.

— Аль не слыхал?

Отец отвернулся и сплюнул.

— Не слыхал, так я тебе окажу: надо нам гарнизоваться в ТОЗ! Ясно? — И с усмешкой добавил: — Даже в писании церковном сказано: «Живите, овцы мои, вкупе».

Отец недоверчиво поднял голову.

Мишка серьёзно продолжал:

— Сам Христос об этом сказал. «Вкупе» — значит, вместе, сообща. А ты, как рак, тянешь в воду. Ну вот, примерно так: мы, значит, Рябцевы, потом Рыженковы, Шелухины, то есть лошадные и безлошадные, имеющие и не имеющие сельскохозяйственный инвентарь и имеющие один интерес в жизни, — должны объединиться. У кого лошадь, у кого борона, у кого плуги. Сгарнизуемся вместе и всем скопом по жеребьёвке вспашем каждому землю, засеем, а придёт лето, совместно, вкупе, значит, и уберём. Так будет веселее] Надо только, чтоб все это поняли и не боялись сгарнизоваться.

Отец ещё раз дёрнул себя за бороду, но морщины на лбу его разгладились, глаза повеселели: по всему видно было, что Мишкино ораторство не пропало даром.

Старик вздохнул и отвернулся. И будто не Мишке, а кому‑то другому сказал:

— Делай што хочешь. Чую я, што отошла моя пора хозяиновать. — Потом, повернувшись к Мишке, вздохнул: — А жеребьёвка это дело такое, што, может, первым, а может, последним достанется пахать. А с опозданием посеешь, какие же это будут зеленя? Ох–хо–хо! Сначала ТОЗы, потом чертозы, а там, гляди, и под коммунию подгонють!