Над океаном

— Для кого готовить машину? Чей я теперь техник? — Павлюк равнодушно глядел в сторону воспаленными, налитыми кровью глазами; левое веко его подергивалось.

— Для меня, — через паузу отчетливо сказал Исаев.

Павлюк глядел мимо.

— Ты чего молчишь? Чем-то недоволен? Сержант!

— У вас есть и машина, и техник, товарищ майор, — все так же бесстрастно ответил Павлюк. Левое веко его дрожало все сильнее.

— Д-да! — тихо и бешено просипел Исаев. — Вот эта — да! — Он ткнул пальцем в высящийся над ними нос «яка», от которого плотно несло крепким сухим жаром мотора и гарью перекипевшего масла, сладко-приторным теплым духом сгоревшего пороха и кислой вонью отстрелянного, окаленного железа. — Эта — вот эта! — машина. Ты понял меня, сержант? Ты все понял? И она должна быть, как... как... — Исаев задохнулся. — И я — именно я! — буду летать на ней, и пока они не угробят меня, я буду гробить их — на ней. Только на ней! — выкрикнул он, все еще тыча пальцем в самолет. — Ты хорошо меня понял? Так вот. Дыры — залатать. Двигун — отладить. Отрихтовать ее, сделать ее куколкой, пташкой, девочкой — что хочешь делай, но чтоб она их в землю вгоняла. В землю! Прямиком в гробину, в осиновую! Все понял? Остальное тебя не касается. Все. Свободен.

Павлюк равнодушно-вяло отдал честь, ткнув грязной ладонью в висок, и, загребая траву ногами, пошел к тягачу готовить буксирный трос.

Исаев поднял руку под выхлопные патрубки на капот, провел ладонью по металлу и поднес руку к лицу. Ладонь была вся в саже, масле и копоти — всего лишь десять — пятнадцать минут назад из этих патрубков рвалось живое, горячее дыхание, летели раскаленные брызги в жарком, кипящем грохоте жизни, борьбы, поражения и победы. Исаев провел ладонью по лицу, словно что-то стирая, и оставил на нем грязные, сизо заблестевшие следы — и уже спокойно сказал Федченко, как очнувшись:

— Ну, а я к себе пошел. Бумажки писать. А ты вот что... — Он поглядел на часы.

— Я знаю, — проглотив наконец теплый тугой комок, сказал Федченко. — Знаю. В четыре десять поднять два звена на сопровождение ТБ-третьих.

Исаев кивнул и со странной усмешкой сказал:

— Крепенько ребяткам придется покрутиться с этими гробами... И в пятнадцать тридцать...

— Тридцать пять. Первую эскадрилью опять на штурмовку переправы. Я все помню.

Исаев болезненно поморщился, сплюнул и сказал почти деловито:

— Какой к черту месяц — нас так и на неделю не хватит... Впрочем, как раз на неделю... Кстати, на переправу поведу опять я. — Он поглядел, сощурясь, в совершенно безоблачное, побелевшее от зноя небо. — Итак, трое...

Он прерывисто, судорожно вздохнул, махнул рукой и широко, размашисто пошагал через поле — распрямившийся, сильный, рослый командир авиаполка; и грязного, измученного лица его и больных глаз видно не было.

Федченко глядел ему в спину, чего-то выжидая. Исаев прошел десяток шагов и остановился. Явно прислушался. Жаворонок был где-то рядом.

— Федченко, ты слышишь? — позвал Исаев, не оборачиваясь.

Федченко молчал. Он прислушивался к жаворонку.

— Значит, слышишь... И Логашов — он тоже, когда... Он тоже слышал...

Жаворонок плясал, трепетал, метался праздничным танцем в нестерпимо сияющем голубом прозрачном воздухе совсем рядом, метрах в десяти — пятнадцати, то взмывая залихватски в солнечном сиянии, то восторженно припадая к земле, — птица кружила над гнездом, песней развлекая своих малых птах, рассказывая им о том, как прекрасно небо, как чудесен полет.

ЛУЧШИЙ НА СВЕТЕ ПОДАРОК

Когда тяжело груженный Ли-2 оторвался от полосы и, натужно рыча моторами в энергичном наборе высоты, прошел широким разворотом над поселком, Анатолий прижался лицом к холодному стеклу иллюминатора. Он впервые почувствовал, что сегодня оставляет здесь нечто большее, чем уже привычное жилье, молодую жену, свою семью — оставляет свой дом.

Под широко распластанным крылом мелькнули, стремительно проваливаясь, плоские квадратные крыши ангаров, угловатые разнокалиберные строения наземных служб, потом уже проплыли, медленно поворачиваясь, уменьшающиеся длинные жилые бараки поселка — «Где-то там и мои, Оля и Колька!» — и пошла тайга. Сине-сизое дымное марево, мягкая ласковая пелена, и нет ей конца.

...Прокатился над крышами рев моторов. Подняли люди головы — на судоремонтном заводе, на крабоконсервном, на причалах сейнеров. Проводили глазами брюхастый самолет. А он покачал крыльями, и с затухающим гулом ушел вверх, и тихо растворился там, настигаемый радостью восходящего за спиной солнца...

— Ладно, все правильно! — быстро и резко сказал Ростов, широко шагая через лужи, оставленные ночным дождем, и стараясь уберечь щегольские сапоги.