Над тёмной площадью

— Толпу? — тихим, неуверенным голосом переспросил я его.

— Да, толпу, — нетерпеливо повторил он. Быстрым движением он вскочил на ноги, подошел к окну и распахнул его. — Теперь слушайте, — сказал он.

До нас доносился многоголосый гул площади. Это было похоже на шум моря, ритмически нарастающий и стихающий, — шур-шур, шур-шур, шур-шур… И в этот шум врывались гудки автомобилей, выкрики мальчишек, продававших вечерние газеты, приглушенный колокольный звон церквей; а мне еще слышалось чье-то тихое жалобное причитание, словно там, в темноте, стонало и плакало какое-то огромное существо.

Он захлопнул створку окна, вернулся ко мне и встал передо мной.

— Вот видите! — закричал он. — Вы этого не слышите, когда окна закрыты, а я слышу, слышу днем и ночью, днем и ночью. Для меня этот шум никогда не прекращается.

— Тогда зачем здесь жить, если это вам так мешает? — спросил я. — Много спокойных, тихих улиц.

— Да какая разница, — ответил он, — везде будет одно и то же. Только представишь себе — и уже понимаешь, что там то же, что и здесь. У всех одинаковые мысли, все делают то же, что все, и все они грязные, больные и занимаются только любовью, насыщают свои желудки, пьют, спят… — Он замолк, но тут же заговорил снова: — Не сочтите, что я сошел с ума. Ничего подобного. Но в тюрьме мое отношение к толпе окончательно закрепилось. Я ощущал подобное и раньше, но до некоторой степени. Когда я был ребенком, мне думалось: почему люди не могут быть красивее, не размышляют о том, как они живут, все им безразлично? Почему не избавятся от прощелыг и подлецов? Как просто — взять их всех и бросить в газовую камеру… Я и сам подлец, конечно, и заслуживаю физического уничтожения наравне с ними. Но я вполне готов к этому, и если бы нашелся кто-то… — Он осекся, замолчал и улыбнулся мне своей завораживающей улыбкой, как, бывало, в прежние времена. — Ну разве я не осел, Дик? Всегда был ослом, даже тюрьма меня не исправила. Как вы можете со мной общаться, просто удивительно.

— Совсем не удивительно, — сказал я. — Но вот чего я не могу понять. Если вам здесь так плохо, зачем вы забились в эту квартиру и живете среди этого шума и гама?

— Видите ли, — ответил он, кивнув головой, — у меня было желание от всех скрыться. Поначалу, выйдя из тюрьмы, я попытался жить в деревне. Но там обо мне все было известно, и я чувствовал себя так, будто я болен чумой и меня все сторонятся. Уехал в Испанию. Там было довольно спокойно. Прекрасная страна, прекрасная… И все же там я чувствовал себя в изгнании. Стремился домой. Мне в голову приходили самые невероятные мысли, чего я только не воображал. А потом я все-таки записался в армию, изменив фамилию. В то время им так нужны были мужчины для пополнения ее рядов, что меня даже не спросили, не был ли я в тюрьме. Два года воевал во Франции. Пули меня не брали. Ни разу не был ранен. Рад был бы умереть, но меня словно заколдовали. Я был обречен жить. В восемнадцатом году вернулся домой. Знал, как мне будет плохо, что снова начну терзаться, и решил побороть в себе эту мою уязвимость. Иногда мне это удается. А иногда — нет…

Таков общий смысл его слов, примерное воспроизведение чувств, стоявших за ними. Точность — трудная задача. В его излияниях было столько трогательного, хватающего за сердце. Тут и смятение, и растерянность, но буквально во всем, что говорил Осмунд, ощущалась внутренняя сила и решимость.

Он многое объяснял чувствами и нервами, и, слушая его, я понимал, что его нервная система была на пределе; переполнявшие его эмоции рвались наружу, как закусившие удила (кажется, я запутался в метафорах)… возникни любая драматическая, критическая ситуация — и его не удержать. Но это не было бы для меня неожиданностью. То, что он говорил о толпе, о своих ощущениях, звучало искренне. И все же за этим скрывалось что-то еще — беспокойство, связанное с какими-то обстоятельствами, которые все время были у него на уме. Я вдруг почуял, что случайно могу стать невольным свидетелем драмы, готовой вот-вот разразиться у меня на глазах.

Сама обстановка комнаты, где я оказался, должна была укрепить меня в этой мысли. Здесь почти не было мебели. Великолепный секретер с дверцами, живописно украшенными маленькими панелями из белой и красной слоновой кости, длинный обеденный стол без скатерти, три стула с золочеными спинками — и все. На голом запятнанном полу два коврика, рваных и затоптанных, но еще сохранивших красивый золотисто-персиковый цвет; старинная серебряная подставка для Библии или молитвенника из какой-нибудь церкви; два очень старых канделябра. Но особенно странное впечатление производили здесь стены, все в неровных серых и белых разводах, как будто маляры, прежде чем красить, замазали их грунтовкой да так и оставили. На одной из стен висело зеркало в деревянной резной раме, покрытой позолотой изумительного розоватого оттенка, так что сразу можно было угадать в нем старинную испанскую работу. На другой стене был триптих — лиможская эмаль переливающихся глубоких голубых и зеленых тонов. Две стены были голые.