Нагант

Немецкая Проститутка. Все радует в ней бюргерское око: и поросячья упитанная резвость, и пуделиные кудряшки, писклявый голосок, постельная одышка. Если город захватят фашисты, она сдаст меня в гестапо и сыграет на пизде «О, майн либер Августин».

Я вынужден воззвать к Альбине. Пускай придет с аптечными весами. Только такими возможно вымерять степени чувственных повреждений. Мы воскресим поштучно все измены и обиды и, овеществленные, сложим каждый в свою чашу.

Такой декабрь, такие холода… Альбина, теплая зверушка, знай, что в моей любимой шубе каракуль твоего лобка – не хлястик! Им согреваю сердце.

Я, на беду, пришел к ней в тот животный вечер. Она сказала, что у нее подруга, и предложила пройти на кухню. Проститутка, тогда еще простая Фройляйн, сидела на табурете, поджав ноги. Лицо ее проигрывало кирзовою пористою выделкой, солдатской кожей. Но от Альбины мы ушли вдвоем, так устроилось. Мы целовались с ней на остановке троллейбуса, я очищал увесистые груди Фройляйн от трикотажа, она призналась:

– Ты – всепоглощающий, – и, запрокинув взгляд в июльский космос, сравнила и выбрала: – Ты – всеобъемлющий.

Номерами телефонов мы заклеймили наш союз.

Фройляйн позвонила первой. Она поторопилась со свиданьем. Под носом воспаленный герпес, усы. Бесформенные в плоских туфлях ноги, сарафан. Она мне разонравилась. Мы разошлись надолго.

Хористочка Альбина, сиплый ангел, мне пела песенку: «Хочешь, в ротик кончишь». Она предупреждала, что Фройляйн мной интересуется, далекое внимание льстило и не грело.

Однажды осенью Альбина собралась в ночное, в клуб. Я не хотел идти, но передумал, когда узнал, что Фройляйн будет там. Я вспомнил о грудях и захотел ее увидеть.

Фройляйн принесла домашний шнапс в бутылке из-под пепси. Мы выпили, и Фройляйн ловко пристроила мою ладонь себе в промежность, где алкоголь особенно бесчинствовал.

Я уговорил Альбину, что лучше ночевать втроем. Я постелил нам на одной кровати и сам улегся посередине, выжидал, пока заснет Альбина, чтоб подступиться к Фройляйн – она лежала на боку, я не снимал с нее трусов, лишь сдвинул пальцем.

Фройляйн появилась через день. Вторая наша близость, без спящего свидетеля, прошла в подспудном ощущении кого-то третьего.

Я спросил:

– Ты изменяешь со мной?

Ее глаза блестели полировкой слез.

– Ты его не любишь?

– Он тянет меня к земле, – всплакнула Фройляйн.

Наши встречи наладились. Похоть с немецкими позывными Фройляйн шифровала на английский манер: «Ты самый настоящий crazy».

Я раздевал ее, она стонала:

– Милый, nо.

Она снимала с губы комок спермы, похожий на доброе привиденье Каспера, и говорила:

– Ты такой sexy.

Порноарсенал Фройляйн состоял из постоянных ухищрений. Свободным от минета ртом она посасывала палец, с моим движением внутрь она протяжно издавала «уф» и мелко дрожала.

Я по природе плавный и не люблю путать соитие с ламбадой. Меня устраивала та тягучая неспешность, с которой Фройляйн делала любовь.

Она впервые основательно подкралась к моему сердцу в момент нашей зимней экспансии в Москву. Фройляйн приехала туда днем раньше, встретила меня на вокзале и опекала повсюду. Я вез на дегустацию мои чернильные труды, стесняясь своих не юных лет, уже комичной неизвестности. Столица с радостью меня отторгла. В памяти остались вестибюли музеев, дешевый бренди на Арбате, пустынный проспект. За деревом, подняв полы пальто, мочилась Фройляйн, я стоял на страже.

Столичная фантасмагория закончилась, глаза открылись.

Фройляйн надела на свидание вязаный шлем. С танкистской головой она меня разочаровала. Мороз ей высеребрил усики. Я снова ужаснулся. Обыкновенная! Нет, никогда не скрипнут возле ее ног колеса дорогого джипа.

На детской фотографии она – зубастый октябренок с толстыми очками. Красивые мальчишки не треплют кос, девчонки не зовут скакать через резинку. Я интуитивно знаю это. Фройляйн не любят в классе. Одна, среди таких же серых, как она.

Фройляйн отдавали в детстве в балет. Теперь она стыдится искривленных пальцев ног, похожих на инопланетян в лаковых гермошлемах.

Как все изгои, она пестовала собственную избранность. Свой шарм она собрала из лохмотьев евроазиатского рока, деревянных побрякушек, фенек. И не о творчестве мечтала она в кружке дегенератов акварели, бездарностей гуаши. Такою полюбил ее Алеша, до мизинцев изможденный мальчик. Его внимание дискредитировало Фройляйн, любовь унижала. Вопиющая Алешина незначительность косвенно переносилась на Фройляйн, и он был обречен на муки. Первой Алешиной слезинкой стал некий Будякин, изрядно взрослый тип.

– Он напоил меня и пьяной овладел, – призналась Фройляйн Алеше, – он кончил в меня, я так волнуюсь.

Алеша выстоял, а человек с фамилией, похожей на сорняк, в течение года спаивал и насиловал.

И я догадывался, зачем я нужен Фройляйн. Я лжесвидетельствовал собой в ее пользу. Мое прекрасное присутствие, как цифра, возводило Фройляйн в иную степень значимости.

Альбина, колючий узелок на моей совести, давным-давно сказала, что Фройляйн и Алеша на осень намечали свадьбу. Зима была на исходе, а свадьбу они так и не сыграли.