Нагие и мёртвые

 - Лично я предпочел бы жить в пригороде, - сказал Гольдстейн, покачивая головой. - Там отлично, хорошие люди, культурные, воспитанные. Я не хотел бы, чтобы мой сын рос в таких условиях, как я.

 Мартинес глубокомысленно кивнул. У него никогда не было определенных убеждений или стремлений, и он всегда чувствовал себя неловко, когда разговаривал с человеком, у которого была какая-то система взглядов и какие-то определенные планы.

 - Америка - хорошая страна, - произнес он искренне, охваченный вспышкой подлинного патриотизма. Впервые за многие годы оп снова подумал о том, что хотел бы стать летчиком, но тут же устыдился этого. - В школе я научился хорошо читать, - сказал он. - Учитель считал меня способным.

 - Я уверен, что так и было, - убежденно ответил Гольдстейн.

 Волнение на море уменьшилось, и брызги попадали на палубу реже. Мартинес обвел взглядом помещение катера, прислушался к гулу голосов вокруг и, пожав плечами, сказал:

 - Долго мы путешествуем.

 Галлахер вернулся к своей койке рядом с койкой Мартинеса и молча лег. Гольдстейн чувствовал себя неловко. Он не разговаривал с Галлахером уже более месяца.

 - Удивительно, что никого не укачало, - произнес наконец Гольдстейн. - Эти катера не очень-то удобны для путешествий.

 - А Рот и Вайман? Их ведь укачало, - сказал Мартинес.

 Гольдстейн горделиво повел плечами.

 - А мне ничего. Я привык к морю. У моего друга на ЛонгАйленде была парусная шлюпка, и летом мы с ним часто выходили в море. Мне это очень нравилось. - Он вспомнил о заливе и об окружавших его белых песчаных дюнах. - Там было очень красиво. Знаешь, по красоте местности Америка превосходит все страны.

 - Чего ты хвалишься, братец? - неожиданно хмуро произнес Галлахер.

 Гольдстейн решил, что, видимо, такова уж манера вести разговор у этого человека. Ничего плохого он сказать этим не хотел.

 - А ты, Галлахер, когда-нибудь плавал на парусных шлюпках? - спросил Гольдстейн мягко.

 Галлахер приподнялся на локте.

 - Я иногда выходил на каноэ по реке Чарльз неподалеку от Еест Роксберри. Мы катались с женой. - Он сначала произнес эту фразу, а потом подумал, что зря это сделал. Выражение его лица сразу же изменилось, стало скорбным.

 - Прости, - тихо сказал Гольдстейн.

 - Ничего. - Галлахер почувствовал легкое раздражение от того, что ему посочувствовал еврей. - Ничего, ничего, - добавил он рассеянно. - У тебя ведь есть сын, а? - неожиданно спросил он.

 Гольдстейн кивнул и с готовностью ответил:

 - Да. Ему сейчас три года. Вот посмотри фотокарточку. - Гольдстейн не без труда повернулся на койке и достал из заднего кармана брюк бумажник. - Это не очень хороший снимок, - извиняющимся тоном сказал он. - А на самом деле он один из самых хорошеньких ребятишек, каких только можно себе представить. Дома у нас есть большой снимок, его сделал фотограф-профессионал. Лучшего снимка я не видел. За него можно было бы дать приз.

 Галлахер внимательно посмотрел на снимок.

 - Да, красивый парнишка. - Он был немного потрясен, ему стало неловко. Галлахер снова взглянул на снимок и тяжело вздохнул. В письме домой после смерти Мэри он просил прислать ему фотокарточку ребенка. С тех пор он с нетерпением ожидал получения этого снимка, ставшего для него жизненной необходимостью. Он точно не знал, но предполагал, что на снимке увидит сына. - Да, действительно красивый парнишка, - сказал он грубовато и, преодолевая смущение, спросил: - А каково это - иметь ребенка?

 Гольдстейн чуть задумался, как бы стараясь дать наиболее точный ответ.

 - О, это - много... радостей. - Он чуть было не сказал "радостей" по-еврейски. - Но и хлопот порядочно, конечно. Приходится много заботиться о них, и материальные трудности бывают.

 - Само собой, - кивнул Галлахер.

 Гольдстейн продолжал говорить. Он чувствовал некоторое смущение, поскольку Галлахер был тем человеком во взводе, которого он больше всех не любил. Теплота и дружественность, которую он испытывал по отношению к нему сейчас, приводили его в замешательство.

 Говоря о своей семье, Гольдстейн чувствовал разлуку и одиночество. Он припомнил идиллические картины семейной жизни. Ночь, кмда он и жена, лежа в постели, прислушивались к посапыванию сына.

 - Дети - это то, ради чего стоит жить, - сказал он искренне.

 До Мартинеса вдруг дошло, что ведь и он отец. Впервые за многие годы он вспомнил про беременность Розалн, и его передернуло при этом воспоминании. Уже семь лет? А может, восемь? Он потерял счет. "Черт побери", - выругался он про себя. С тех пор как он распутался с этой девицей, он помнил ее только как источник хлопот и забот. Сознание, что у него есть ребенок, тешило его тщеславие! "Черт возьми, значит, у меня все в лучшем виде, - сказал он про себя. Ему стало смешно. - Мартинес делает ребенка и сбегает". Он радовался своей мужской силе и привлекательности. То обстоятельство, что ребенок был рожден вне брака, только льстило его самолюбию.