Нагота

18. Нагота — или, скорее, обнажение — как показатель знания присутствует в лексиконе философии и мистики, причём не только в связи с предметом высшего знания, каким является "нагое существо" (esse autem Deus esse nudum sine velamine est[105]), но также и с самим процессом познания. В средневековой психологии средство познания — это образ, "фантазм", или форма. Поэтому процесс, приводящий к совершенному знанию, описывается как постепенное обнажение этого "фантазма", который, переходя от ощущений к воображению и памяти, постепенно сбрасывает с себя чувственные элементы, дабы в итоге, когда завершится denudatio perfecta[106], предстать как "сверхчувственная форма", чистый образ или намерение. В процессе мышления образ совершенно обнажён и, как пишет Авиценна: "Если он ещё не обнажён, то он таковым становится, поскольку созерцательная способность оголяет его так, что в нём не остаётся никакой материальной привязанности". Целостное знание — это созерцание наготы внутри наготы.

В одной из проповедей Экхарт развивает идею связи между образом и наготой так, что образ, отождествляемый с "обнажённой сущностью", становится чем–то вроде чистого и абсолютного средства познания. "Образ, — объясняет он, — есть простое формальное истечение, переливание всецелой, чистой и обнажённой сущности, каковое рассматривает метафизик <…> Следовательно, образ есть <…> некая жизнь [vita quaedam], как если бы вещь возрастала в себе самой и кипела в себе самой [intumescere et bullire], ещё до того, как вместе с этим мыслится излияние [necdum cointellecta ebullitione]"[107]. В терминологии Экхарта bullitio[108]

указывает на пульсацию или внутреннее напряжение мысленного объекта, существующего в разуме Бога или человека (ens cognitivum'[109]), в то время как ebullitio[110] означает состояние реального предмета, находящегося вне разума (

ens extra animam'[111]). Образ — так как в нём выражается обнажённое существо, — совершенное связующее звено между мысленным объектом и реальной вещью. И как таковой он не является ни обычным логическим объектом, ни реальной единицей: он есть нечто живое ("жизнь"), пульсация вещи в среде собственной познаваемости, дрожь, благодаря которой она познаётся. "Формы же, существующие в материи, — пишет ученик Экхарта[112], — непрерывно сотрясаются [continue tremant], словно пребывают в узком проливе <… > то есть в бурлении [tamquam in eurippo, hoc est in ebullitione

]. <…> И поэтому о них нельзя помыслить ничего достоверного, ничего постоянного"[113].

Нагота человеческого тела и есть его образ, пульсация, благодаря которой его можно познать, но которая при этом сама по себе неощутима. Оттого эти образы так необычайно сильно очаровывают человеческий разум. Собственно, потому что образ — это не вещь, а её познаваемость (её нагота), то он её не выражает и не обозначает; и всё–таки, поскольку нагота — это всего лишь способ, посредством которого вещь открывает себя для познания, вернее, снимает с себя скрывающие её одежды, то нагота не может быть ничем иным, кроме как вещью, она и есть вещь.

19. Рассмотреть наготу во всей её теологической многогранности и в то же время выйти за её черту попытался Вальтер Беньямин. В конце эссе об "Избирательном сродстве"[114], говоря о персонаже по имени Оттилия (в ней Беньямин видел образ женщины, которую он на тот момент любил, а именно Юлы Кон), он размышляет о взаимосвязи между облачением и облачённым, между видимостью и сутью красоты. В красоте облачение и облачённое, оболочка и сам предмет обладают безусловной связью, и связь эту Беньямин называет "тайной" (Geheimnis). Красив тот объект, для коего необходим покров. Беньямину была известна теологическая глубина этой мысли, неразрывно связывающей облачение и облачённое, и это очевидно из того, что он ссылается на "древнейшую идею", согласно которой сокрытое изменяется через раскрытие, коль скоро оно может быть "тождественным самому себе" лишь под оболочкой. Поэтому красоту, по сути своей, невозможно раскрыть: "Раскрывшись, красивый объект остался бы бесконечно невидимым <…>. Таким образом, перед лицом красоты идея совлечения покрова превращается в идею нераскрываемости <…>. Поскольку красота — это единственное, что может быть по сути своей чем–то облачающим и вместе с тем облачённым, то божественная основа красоты заключается в тайне. Видимостью же в ней является, собственно, вот что: не поверхностная оболочка вещи как таковой, а та, что скрывает вещи от нас. Порой этот покров божественно обусловлен, точно так же, как божественно предопределён тот факт, что стоит только не вовремя сорвать сей покров, как тут же исчезает то Невидимое, в коем откровение рассеивает тайны"[115].