Нахимов

Да, своей семьи Нахимов не создал. Но разве он один? Вон друг его Рейнеке — тоже остался холост. Причин мы не знаем, и нужды копаться в том нет. Одно известно: семейное тепло и уют большого дома он очень ценил и детей любил. Бывало, в самые тяжелые минуты только одни мечтания о них поддерживали его: «Знаете, что она (племянница. — Н. П.) всего более меня занимала в моем горестном и болезненном одиночестве, что она создала для меня новый род наслаждения — мечтать, наслаждение, с которым я так давно раззнакомился, и тем привязаннее я стал к ней, что ее жизнь, может быть, сохранила мою». И заботы, и любовь перенес на племянницу — Сашурку.

В письме, адресованном Рейнеке и датированном январем 1827 года, Нахимов оказался разговорчив как никогда — три листа исписал. И морских новостей в нем против обыкновения мало, только в постскриптуме место для них нашлось. Полушутя поведал, как днем, без волнения на море, вдруг сломался грот-марса-рей: «Выхожу я с седьмого до первого (часа) на вахту сменить Шемана, спрашиваю: что сдачи? Он говорит, что шлюп отстает и он по приказанию капитана взял первый риф. Марсафал был не очень туго поднят, я спрашиваю: „Больше ничего?“ В это время сломился грот-марса-рей. „А вот вам еще сдача“, — отвечает он». Наверное, кто-то раньше надломил, поднимая паруса, посчитал Нахимов.

В Скагерраке прихватил крепкий северо-западный ветер. В Швеции успел съездить в Гетеборг, истратил денег не меньше, чем в свое время в Лондоне, впрочем, об этом не сожалеет: «Пробывши долгое время в море в беспрестанной деятельности, можно ли, ступивши на берег, отказать себе в чем-нибудь, что доставляет удовольствие?» На три дня заходили в Копенгаген. В Кронштадт пришли 19 сентября 1826 года.

Здесь корабль посетил император, и об этом лейтенант Нахимов написал подробнее — не каждый день бывают такие высокопоставленные гости: «Корабль ему очень понравился. Он велел все строящиеся корабли отделывать по примеру „Азова“». Значит, не зря трудились в Архангельске! И вообще Нахимов остался доволен кампанией, назвав ее приятной. И офицерская команда подобралась замечательная, никаких разногласий не случилось. А уж капитан Лазарев! «Надо послушать, любезный Миша, как все относятся о капитане, как все его любят. Право, такого капитана русский флот еще не имел». Поэтому Павел советует другу: «…ты на будущий год без всяких отговорок изволь переходить в наш экипаж, и тогда с удовольствием моим ничто не в состоянии будет сравниться».

Нигде так не открывается человек, как в кругу близких, и ни с кем он так не откровенен, как с друзьями. Рейнеке — не просто хороший знакомый, он живо интересуется всем, что касается Нахимова, в долгой разлуке тоскует о нем, сетует на отсутствие писем, порой выговаривает любя. Потому и замечает то, что, может быть, пока не видят остальные. «В письме твоем к Станицкому ты сказал: вижу, что Павел скоро будет выше нашей сферы. Что ты разумел под этими словами? — спрашивает Нахимов и по скромности своей разуверяет друга. — Если это то, что я понял, то я очень далек от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши с тобой были одинаковы о таком человеке, который, возвыся свое состояние, забывал тех, которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения?»

Ответом на размышления Нахимова о поворотах судьбы стали дальнейшие события. Правда, испытание пришлось пройти не славой — она ждала его впереди, — а, наоборот, бесславием.

Едва «Азов» успел бросить якорь на рейде Кронштадта, как всех офицеров, кто ходил в кругосветку, вызвали на допрос.

Допрос

Когда следствие по делу 14 декабря уже было завершено, приговор оглашен и осужденные сидели в крепости, ожидая этапа в Сибирь, на Дмитрия Завалишина поступил донос. Его обвиняли в государственной измене, связях с иностранными правительствами и получении денежных средств «для произведения смут в России». Это обвинение вело уже не в Нерчинские рудники, а прямо на эшафот.

Обвиняемый потребовал очной ставки с автором доноса. К его ужасу, им оказался его младший брат Ипполит. Что же заставило того донести на брата?

Сам Завалишин объяснял так: «…когда я прибыл в Петербург из Америки в 1824 году, то нашел его запутанным в одно из таких дурных дел, которое грозило ему позорным наказанием и выключкою из училища в том случае, если не будет уплачена довольно значительная сумма». Дмитрий выплатил долг брата, простил ему участие в неблаговидной истории, но потребовал изменить образ жизни и взяться за ум.

Обещание-то «непутевый Ипполит» дал, вот только выполнять его не торопился. Вскоре Дмитрий оказался в крепости. Если он осужден, рассудил младший брат, то любое показание против него следственная комиссия примет за истину и нового расследования не будет, а после казни брата юнкер получит бо`льшую часть наследства. В общем, вечная история Каина и Авеля, помноженная на денежные затруднения.