Намаскар: здравствуй и прощай (заметки путевые о приключениях и мыслях, в Индии случившихся)

Пробуждение для Оли неприятным оказалось, потому что глаз её гноем залепился. Открыть его было непросто. Не видел я прежде ячменей столь обильных. Отёк при этом уменьшился – антибиотики действие оказали.

Завтраком был мне фрукт дракона (вкус приятие вызвал особое – съедаю не меньше двух килограммов в день). Отказался от прочей еды. От каш детских мы перешли к фруктам и орехам. Киви, бананы, манго, мангустины. Фрукт дракона счёл я наилучшим, оттого что вкус его – мягкий, навязчивости не обозначающий. Похож он на киви, раздутый до мякоти белой.

В 6:15 поезд наш отправился, и неожиданно обнаружил я путешествие такое любопытным.

Хотел я записи путевые внести, но к тому не было возможности. Вагон раскачивался, трясся; сопровождалось метание это лязгом, дребезгом настойчивым. Ходуном ходила перемычка между вагонов – скреблась листами жестяными, и ждал я разрыва в напряжении этом, но его, конечно, не случалось.

Узнал я вскоре, что двери вагонные не закрыты и что на подножке поезда сидеть можно беспрепятственно. Именно подножка на первый час сменила мне кресло кондовое второго класса; с неё Цейлон иным представился. Теперь порешил я, что только так и возможно страну эту обозреть, образом единым обхватить – с подножки горного поезда.

Шри-Ланка – пёстрая, густая, насыщенная, будто нектар. Многое собралось в ней, устроилось тесно джунглями разнообразными, горами взострёнными. Если разбавить пейзажи эти, растянуть их пестроту по земле широкой, то страна выйдет хорошая, как сок манговый, но и обыденная – в отличие от гущизны нектарной.

С дороги горной видны отроги и вершины далёкие, леса, по склонам их разложенные, поля многоцветные, ступы белые, хижины соломенные и коттеджи стеклянные, пальмы и сосны, фрукты во множестве, мне неизвестные, Будды стоячие и сидячие – такие же яркие, раскрашенные, как и те, что ругал я в Индии (здесь они смотрелись иначе, почти гармонично). Были среди них трёх-, четырёх-, а то и шестиметровые; одни показывались открыто, другие – из коробки прозрачной.

Города, будто из сора природного собранные; сёла, в которых дома напоминают тканевые заплатки. Между городами и сёлами – деревья, кусты, речки. Всё это – близко, доступно от подножки. Выставлял я ладонь, и трава высокая щекотала меня, ветки царапали. Здоровался улыбкой с крестьянами, вдоль пути стоящими; женщинам, во дворе работавшим, кивнуть успевал. И было желание во мне лёгкую доступность эту до земли кратким прыжком завершить – чудился он мягким. Оставить груз багажа, планов; приземлиться здесь и не торопиться отсюда.

Лязг, треск не прекращались.

Бросало вагон по сторонам так глубоко, что идти без поручней сложно. Скач в ногах, в сидении бывал такой, как случается при прогулке велосипедной по дороге гравийной. Не думал я, что в поезде укачивать может. Но не это (и не опасение выпасть в неожиданном толчке из поезда) прогнало меня с подножки назад, в кресло второго класса. Утомление вышло от грохота перемычки межвагонной и от грохота тоннельного. Кроме того, в тоннеле гарь делалась от локомотива, и нужно было останавливать дыхание.

Взглянув в ущелье под ногами – когда мы проезжали мост, – покинул я подножку (оставил от неё память хорошую). И думал теперь о старании людей, джунгли и скалы прорубивших для скорого нашего пути.

О поездке этой скажу ещё об удивлении от чистых подлокотников и сидений – не было налеплено под ними жвачек, и рукой я не пачкался, как случается часто в поездах наших.

В Гампахе пассажиров отчего-то набилось стоячих в вагон наш сидячий. Обильно запахло людьми, душно сделалось; но Коломбо уже близко.

В столице выбрали мы дом большой (в квартале посольском), где сняли для ночи комнату. 1200 рублей были в обеспечение простора, завтрака и настойчивых репетиций дочки хозяйской в зале по соседству – тренировала она Баха фортепьянного.

Краткий сон приготовил нас к прогулке неспешной по Коломбо.

Столица ланкийская пресной показалась после гор; жаркой излишне. За несколько веков до нас чувства такие же узнали местные правители, переселившиеся на берег для политического и торгового уюта, но вынужденные возвратиться в места горные – для большей прохлады и большего спокойствия.

Спустились мы к океану – ноги смочить на пляже цейлонском, чего сделать в эти дни возможности не имели.

Набережная людной была. И змеи воздушные роем тесным висели над головой. И музыка трёхнотная от лотков к мороженому звала. И пеликаны в десять-пятнадцать килограммов по столбам фонарным сидели – крылья ветру выставляли, чистились и струи тёмные вниз, на дорогу, пускали. И волны шумели пенистые.