Наперекор земному притяженью

…Поезд набирал скорость. Промелькнули заборы, контуры складов, сараев, потом назад поплыли дома. Московские дома. Все, кончилось детство, кончилась юность. А что впереди? Неясно… Да что греха таить — грустные мысли стали одолевать меня. И тут кто-то в вагоне потихоньку запел: «…Москва моя, ты самая любимая!» Песню подхватили сначала несколько голосов, а потом уже не нашлось среди нас человека не поющего. И песня эта, раньше вовсе не имевшая для нас какого-то особого значения, вдруг обрела свою душу. Пели долго. Песни вспоминались одна за другой. Сон сморил нас уже перед самым рассветом.

Утром меня разбудил чей-то громкий, задорный голос. Кто-то из ребят решил спросить напрямик:

— Товарищ командир, а куда нас везут?

На что в ответ спокойно было сказано:

— Скоро узнаешь. Не спеши поперед батьки в пекло.

Поезд стоял. Многие ребята еще спали. Действительно, куда же нас везут? По приписке я знал, что назначен в морпогранохрану. Значит, на море. А на какое? Белое? Черное? А может, на Балтику или на Дальний Восток? Морей-то хватает, и все они пограничные, и на всех, наверное, есть морпогранохрана.

На четвертый день пути в мои «черноморско-беломорские» романтические размышления стали закрадываться сомнения. Поезд миновал Киев, а затем у станции Волочийск пересек прежнюю границу с Польшей. Дорога все больше и больше забирала на запад. И как-то на одной из очередных длительных стоянок сопровождавший наши вагоны старшина, чувствуя, что от осаждавших его вопросов «куда?» не избавиться, сказал:

— На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах…

На шестую ночь пути поезд остановился у какого-то вокзала, где-то на запасных путях. Уже по привычке мы не придали этой остановке никакого значения. Но вот от соседних вагонов не громко, но отчетливо донеслось:

— Взять вещи, выходить из вагона. Не разговаривать, не шуметь, не курить!

Подхватив свои нехитрые пожитки, мы спрыгнули на землю. Темнота — глаз выколи. Тишина. Смутные контуры каких-то зданий. Окна не светятся. Кто-то загремел чемоданчиком по щебенке.

— Тише! Прекратить шум.

И следующая команда:

— Держаться друг друга, из виду не терять, за мной шагом марш! И не разговаривать! Ясно?

Это был Перемышль…

Утром всю нашу разношерстную компанию построили в колонну по четыре и повели в город. В баню. За мытьем последовало облачение во все новенькое, армейское. И тут произошло неожиданное. За шесть суток вагонного сосуществования мы, разумеется, попривыкли друг к другу. По крайней мере, отличали Володьку от Тольки, а Юрку — от Сереги. И вдруг… Вот это номер! Все стали сразу одинаковыми. Да сам-то я смогу ли узнать себя? Подошел к зеркалу, протер запотевшую поверхность. Вроде я, а вроде и не я. Лихая буденовка сидит скособочившись, нескладно, воротник гимнастерки оттопыривается — шея для него тонковата. Лицо мое, это уж точно, такое растерянное, как с перепугу.

— Выходи строиться!

Команда тотчас подхлестнула отстававших. Вышли во двор. Торопливо построились.

— Равняйсь! Смирно! Шагом марш! Раз-два, левой. Раз-два, левой!

Так я стал бойцом 92-го погранотряда. Одно название что боец, поскольку на мне уже военная форма была. А представления о воинской службе еще никакого. Кто бы видел, как начиналось наше первое армейское утро!..

— Подъем! Бегом во двор строиться!

Не очень соображая спросонья, где брюки, а где гимнастерка, как узнать свои сапоги да еще успеть обмотать ноги портянками, мы суетились в казарме. Надо сказать, что нары в казарме были двухэтажными. Ну до чего же разнесчастными оказывались ребята, замешкавшиеся на том, втором, этаже после команды «Подъем!». Все вскочили, стоят в проходе, надевают брюки, гимнастерки, сапоги, а они, опоздавшие, елозят наверху, спрыгнуть-то некуда, внизу сплошь спины да головы. И скулят несчастные жалобно-жалобно: «Хлопцы, ребята, товарищи пограничники, ну дайте спрыгнуть, ну будьте людьми…» Ведь все понимали, что опоздание в строй чревато первыми осложнениями по службе.

Выскочили во двор — бегом на зарядку. Потом — строем в столовую на завтрак. Честно должен признаться, что и потом из всех часов внутреннего уставного распорядка, определяющего, когда и чем мы должны были заниматься, все же самыми приятными были те, что отводились на завтрак, обед и ужин.

Но главным, конечно, была учеба.

Первый месяц занятия проводились в казарме или за городом, но, конечно, не на границе. Ее мы пока не видели. Знали только, что Перемышль разделяется рекой Сан на две части — восточную и западную. Западная часть называлась Засанье. Сан был границей. И эта пограничная линия проходила как раз посередине реки. Не воображаемая, а действительная линия была, как нам говорили, прочерчена краской лишь посередине большого железнодорожного моста через Сан. По этому мосту ходили товарные поезда. Торговали с Германией честь по чести, как и следовало странам, подписавшим договор о дружбе.

Из письма домой 5 декабря 1940 года.