Наполеон малый

Вот что творилось во Франции по случаю присяги Бонапарту. Присягали и здесь и там, повсюду; в Париже и в провинции, на востоке и на западе, в полуночных и в полуденных странах. В течение целого месяца во всей Франции можно было наблюдать одно и то же зрелище: руки, вскинутые кверху, пальцы, поднятые к небу, и финальный хор: «Клянемся» и т. д. Присягу министров принимал президент, присягу префектов — министр, присягу стада — префект. Что же Бонапарт сделал со всеми этими присягами? Уж не собирает ли он коллекцию? Куда он их девает? Из должностных лиц не присягали только те, чьи должности не оплачиваются, как, например, генеральные советники. Ибо присягали-то в сущности бюджету. 29 марта некий сенатор выступил во всеуслышание с протестом по поводу того, что имя его забыли внести в список, — такую стыдливость можно приписать только случаю. Г. Сибур,[65] архиепископ парижский, присягнул; г. Фран-Карре, главный прокурор при суде пэров в Булонском процессе,[66] присягнул; председатель Национального собрания 2 декабря Дюпен

[67] присягнул… Боже мой! Кажется, можно сгореть со стыда! Ведь как-никак присяга — это нечто священное!

Человек, который приносит присягу, — это уже не просто человек, это алтарь: сам бог нисходит к нему. Человек, это убожество, эта тень, атом, песчинка, капля воды, слеза, которую обронило око судьбы, — человек, такой ничтожный, хилый, неуверенный, невежественный, беспокойный, который живет в тревоге и сомнении, едва разбирается во вчерашнем дне, а о завтрашнем не знает ровно ничего, различает путь перед собою ровно настолько, чтобы сделать шаг, а остальное скрыто от него во мраке; содрогается, глядя вперед, а оглядываясь назад, грустит; со всех сторон его окружает беспредельность и безвестность — время, пространство, бытие, — где он блуждает потерянный; человек, который в самом себе носит бездну — душу, а над собою видит другую бездну — небо; который склоняется порой в священном трепете перед всеми силами природы — шумом моря, содроганием дерев, тенью гор, лучистым сиянием звезд; не смеет поднять взора днем, чтобы его не ослепил свет, а ночью — чтобы его не раздавила бесконечность; ничего не знает, ничего не видит, ничего не слышит; может быть сметен с лица земли завтра, сегодня, сию минуту, если случайно набежит волна, налетит ветер, упадет камень или пробьет его час. И вот это жалкое, нерешительное, робкое существо, эта игрушка случая, забава преходящего мгновения, вдруг поднимается и становится лицом к лицу с великой загадкой, именуемой жизнью человеческой; он чувствует, что в нем есть нечто большее, чем бездна, — честь, более сильное, чем рок, — добродетель, более глубокое, чем непостижимость, — вера, и, стоя один, слабый, нагой, перед всей этой необозримой тайной, которая его обнимает и им владеет, говорит ей: «Делай со мною что хочешь, но я буду поступать только так, а не иначе», и, гордый, спокойный, невозмутимый, одним-единственным словом создавая незыблемую точку опоры в этой зыбкой мгле, окутывающей горизонт, подобно моряку, бросающему якорь в океан, бросает он в будущее свою присягу.

О присяга! Чудесная уверенность праведника в самом себе! Великое соизволение утверждать, дарованное человеку богом! Ныне все кончено. Больше этого нет. Утрачена еще одна великая доблесть души.

Книга восьмая

ПРОГРЕСС, ЗАКЛЮЧАЮЩИЙСЯ В ГОСУДАРСТВЕННОМ ПЕРЕВОРОТЕ

I

Огромное благо, скрытое во зле

Многие честные умы среди нас, демократов, были ошеломлены событием 2 декабря. Одних оно привело в замешательство, других — в уныние, некоторых повергло в ужас. Я видел людей, восклицавших: «Finis Poloniae!» [68]

Что касается меня, — бывают минуты, когда приходится сказать «я» и выступить свидетелем перед историей, — я утверждаю: я не испытывал смятения перед этим событием. Скажу больше — бывают минуты, когда перед лицом Второго декабря я готов заявить, что чувствую себя удовлетворенным.

Когда мне удается отрешиться от настоящего, когда я в состоянии хоть на миг отвратить взор от всех этих преступлений, от этого моря пролитой крови, от всех этих жертв, ссыльных, от этих понтонов, где слышится предсмертное хрипенье, от этой чудовищной каторги в Ламбессе и Кайенне, где погибают быстро, от этого изгнания, где погибают медленно, от этого голосования, этой присяги, этого огромного позорного пятна на Франции, растущего с каждым днем; когда мне удается на несколько минут оторваться от скорбных мыслей, неотступно преследующих меня, я замыкаюсь в суровом хладнокровии политика и исследую — не факт, но последствия этого факта; и тогда из множества несомненно пагубных, катастрофических последствий передо мной выступают подлинные, важные и огромные достижения, и в эту минуту, если я остаюсь неизменно на стороне тех, кто возмущается Вторым декабря, — я уже не принадлежу к числу тех, кого оно удручает.

Устремив взор на открывающиеся передо мной перспективы будущего, я невольно говорю себе: «Поступок мерзок, но событие благотворно».