Наполеон малый

Я представляю себе в одном из наших Собраний некоего смелого мыслителя с блестящим умом, одного из тех, которые, поднявшись на трибуну, чувствуя под своими ногами священный треножник, внезапно вырастают, становятся колоссами, поднимаются выше всех громоздких видимостей, заслоняющих действительность, и ясно различают будущее через высокую, темную стену настоящего. Этот человек, этот оратор, этот ясновидец хочет предостеречь свою страну; этот пророк хочет просветить государственных деятелей; он знает, где таится опасность; он знает, что общество рухнет как раз из-за этих ложных устоев: централизованного управления, постоянной армии, несменяемых судей и наемного духовенства; он знает это и хочет, чтобы все это знали; он поднимается на трибуну и говорит:

— Я укажу вам на четыре великие опасности, угрожающие обществу. Ваш политический строй в самом себе заключает то, что его погубит; надо коренным образом преобразовать управление, армию, духовенство и суд; многое уничтожить, многое отменить, переделать все сверху донизу, — или погибнуть из-за этих четырех учреждений, которые вы считаете основой прочности и которые в действительности являются началом распада.

В зале ропот. Оратор восклицает:

— Знаете ли вы, во что может превратиться ваше централизованное управление в руках исполнительной власти, если эта власть окажется вероломной? В чудовищное предательство, которое совершится по всей территории Франции сразу, ибо в него будут вовлечены все должностные лица без исключения.

Ропот усиливается; раздаются крики: «Призвать к порядку!» Оратор продолжает:

— Знаете ли вы, чем может стать в любой день ваша постоянная армия? Орудием преступления. Пассивное повиновение — это штык, приставленный к сердцу закона. Да, здесь, в этой Франции, которая для всего мира была носительницей истины, в этой стране свободной трибуны и печати, в этой отчизне человеческой мысли, может настать час, когда всем будут заправлять штык и сабля, когда вас, неприкосновенных законодателей, схватят за шиворот капралы, когда наши славные полки в угоду одному человеку и к стыду всего народа превратятся в Золотую орду, в банды преторианцев, когда шпагой Франции будут поражать в спину, как кинжалом сбира, когда кровь города, растерзанного убийцами, первого города в мире, брызнет на золотые эполеты ваших генералов!

В зале поднимается гул; со всех сторон крики: «К порядку!» Оратору кричат: «Вы поносили администрацию, теперь вы оскорбляете армию!» Председатель призывает оратора к порядку.

Оратор продолжает:

— А если наступит день, когда один человек, который держит в руках пятьсот тысяч чиновников, иначе говоря — весь административный аппарат, и четыреста тысяч солдат, составляющих армию, если этот человек разорвет конституцию, нарушит все законы, преступит все присяги, уничтожит все права, совершит все преступления — знаете ли вы, что сделают ваши несменяемые судьи, опора права, стражи закона? Знаете вы, что они сделают? Они будут молчать.

Крики не дают оратору продолжать. Шум вырастает в настоящую бурю. «Этот человек не щадит ничего! Оскорбил администрацию, армию, а теперь топчет в грязи судейское сословие! Вынести порицание! Порицание!»

Оратора прерывают и заносят порицание в протокол. Председатель предупреждает его, что, если он будет продолжать в том же духе, перед Собранием будет поставлен вопрос о лишении его слова.

Оратор продолжает:

— А ваше духовенство на жалованье у государства? Ваши сановные епископы? В тот день, когда какой-нибудь самозванец вовлечет в свои злоумышления администрацию, правосудие, армию, в тот день, когда все эти учреждения будут забрызганы кровью, пролитой по вине предателя и ради предателя, — знаете ли вы, что сделают ваши пастыри, поставленные между человеком, совершившим эти злодеяния, и богом, повелевающим предать злодея анафеме? Они падут ниц — не перед богом, но перед человеком!

Представляете вы себе, какой взрыв негодования вызвали бы эти слова! Крики, проклятия, угрозы, свистки, шиканье, брань; весь зал вскакивает, многие бросаются к трибуне, ее с трудом защищают судебные приставы! «Оратор не пощадил ничего, осквернил одну за другой все святыни и, наконец, осмелился задеть святая святых — духовенство! И что он выдумал? Что за чудовищный набор немыслимых и гнусных предположений?» Слышите, как ревет Барош и бушует Дюпен? Оратора призвали бы к порядку, вынесли порицание, подвергли штрафу, исключили на три дня из заседаний Палаты, как Пьера Леру и Эмиля де Жирардена; и — кто знает? — может быть, изгнали бы, как Манюэля.

А на другой день возмущенный буржуа сказал бы: «Прекрасно сделали!» И со всех сторон газеты, защищающие порядок, грозили бы кулаками «клеветнику». Даже люди его партии, сидящие с ним на одной скамье, даже его лучшие друзья покинули бы его и сказали бы: «Сам виноват, слишком далеко зашел; зачем ему понадобилось выдумывать такие небылицы и нелепости?»