Наполеон. Жизнь и смерть

Но ответа опять не было! Я понял – и не будет. Пять недель я провел в Москве, и все это время меня дурачили рассказами о мире. Дурачили при помощи глупца Мюрата, которому я приказал преследовать отступавших русских. Но, вместо того чтобы громить их, он вступил с ними в бесконечные переговоры. Они восторгались его идиотскими расшитыми золотом куртками, чуть ли не обедали с ним вместе и говорили, что царь вот-вот согласится на мир, и оттого «не стоит стрелять друг в друга». И болван передавал мне все эти глупости. И я сам себя обманывал, не желая понимать, что над дураком попросту издеваются… А за это время армия Кутузова отдохнула и, самое страшное, – к ней подошли казачьи части, которые станут чумой для моей армии…

Император остановился:

– Последнее вычеркните. Запишите просто: я понял, что надо уходить из сгоревшего города. И побыстрее, пока еще было тепло. Да и запасы продовольствия иссякали… Маршалы предлагали зимовать в Москве и ждать подвоза продовольствия из Литвы. Но я понимал – зимой от армии уже ничего не останется, она окончательно превратится в свору мародеров.

Пятнадцатого октября я велел выступить из Москвы. Погода была отличная – сухо, тепло. Я сказал: «Нас пугали морозами, а тут прелестная осень, как в Фонтенбло. Я привез тепло с собой, друзья! Верьте в мою звезду…» Но я лукавил. Я знал – звезда моя заходит, и неудачи строятся на горизонте…

Огромный обоз, обещавший многие беды, следовал с нами из Москвы. Но я не мог запретить везти трофеи – они были напоминанием о наших успехах. Мы как бы уходили с победой… Слово «отступление» никто не произнес.

Но перед отходом я собрал свою гвардию и сказал им правду: «Солдаты, мне нужна ваша кровь».

И они прокричали: «Да здравствует император!»

Так я их предупредил. Они были самые отважные. И они все поняли. Да, мне нужна была их кровь… вся кровь. Ибо я уже знал, каким будет наше отступление…

Уходя, я решил все-таки наказать царя – приказал взорвать Кремль со всеми дворцами и храмами. Докончить то, что начал пожаром он сам. Но взрыв… не удался! Я еще раз понял: теперь мне предстоит постоянно бороться с судьбой. И принял вызов.

Помню, я написал в одном из бюллетеней: «До двадцать четвертого октября армия отступала в порядке». На самом деле, беды обрушились на нас тотчас после ухода из Москвы. Я еще сумел огрызнуться, разбив русских под Малоярославцем, но после этого дела пошли совсем плохо. Начались жестокие холода, и теперь мы ежедневно теряли несколько сот лошадей.

Так мы дошли до Смоленска. Хоть и тяжело было продолжать идти в такой холод, но оставаться в сожженном городе без продовольствия и зимней одежды было еще тяжелее! И мы пошли дальше… Уцелевшие лошади скользили по обледенелой земле… падали… И все чаще гремели выстрелы. Сначала стреляли, чтобы не мучились лошади, потом… чтобы не мучились обмороженные люди, которые больше не могли идти.

Запишите, Лас-Каз: я шел по ледяной дороге в обжигающий мороз, шел пешком, как когда-то в Египте, шел, опираясь на березовый посох, вместе со своими солдатами. Ни бараний тулуп, ни меховая шапка не спасали от проклятого холода. Мюрат проиграл Тарутинское сражение, и мы отступали теперь по разоренной Смоленской дороге.

От великого до смешного – один шаг… Сколько раз мне придется это произносить во время русского отступления. Как хохотала судьба! Солдаты армии, именовавшейся Великой… оборванные, в полусгоревших в Москве шинелях, которые не грели… и поверх шинелей накручено всякое тряпье… Это была не армия, а какие-то грязные кучи со свалки… А мороз все крепчал. Единственный талантливый русский полководец, «генерал Мороз», добивал моих солдат, и они падали от холода и голода… и умирали прямо на глазах. Но ни ропота, ни слова осуждения я не услышал! Запишите: никогда и никому солдаты не служили так, как мне – до последней капли крови, до последнего крика, который всегда был: «Да здравствует император!»

Только Старая гвардия сохранила доблестный вид. Они сбросили обтрепанные шинели и шли в одних мундирах. В высоких медвежьих шапках, синих мундирах и красных ремнях мои гренадеры были по-прежнему великолепны, они презирали русские морозы.

«Тебе очень холодно, мой друг?» – спросил я старого солдата.

«Я смотрю на вас, Сир, и мне тепло», – таков был его ответ…

На моих глазах гвардию атаковали казаки. Они налетели, как саранча. Но мои гвардейцы, повидавшие со мной все виды смерти, сомкнутым строем прошли сквозь это месиво людей и лошадей…

Я надеялся достичь реки Березины прежде русских. Холод достигал двадцати градусов, дороги обледенели, лошади падали и околевали уже тысячами: все кавалеристы шли пешком, приходилось бросать пушки, уничтожать боеприпасы.

К четырнадцатому ноября моя армия осталась без артиллерии, кавалерии и обоза. Без кавалерии я не мог разведать положение русских, а без артиллерии – вступить с ними в бой. И русские пользовались этим – казаки постоянно атаковали наши колонны. Все, что отставало от армии, становилось их добычей. Эта нерегулярная кавалерия оказалась в тех обстоятельствах полезной для русских и страшной для нас.