Напоминание о нем

Ее халатность заметили, когда мне исполнилось семь и она оставила меня одну на неделю, потому что какой-то парень, которого она встретила в автомагазине, где работала, предложил свозить ее на Гавайи.

Соседка заметила, что я дома одна, и, хоть мать и велела мне врать всем, кто начнет спрашивать, я слишком испугалась обманывать работников социальной службы, когда они пришли ко мне.

На девять месяцев меня отдали в приемную семью, пока моя мать пыталась вернуть себе родительские права. Там было много детей, масса разных правил, и все это напоминало суровый летний лагерь, так что, когда мать наконец вернула себе опеку надо мной, я обрадовалась.

Второй раз я попала в приемную семью в десять лет. На сей раз я была единственным ребенком, и меня отдали женщине под шестьдесят по имени Мона. Я прожила у нее целый год.

В Моне не было ничего особенного, но она просто иногда смотрела со мной кино, каждый вечер готовила ужин и стирала – все это гораздо больше того, что делала моя родная мать. Мона казалась совершенно обычной. Тихоня, не особо веселая – у нее вообще в доме не бывало так уж весело, – но она была. И с ней я чувствовала, что обо мне заботятся.

За год, проведенный с Моной, я поняла, что мне не нужно, чтобы моя мать была замечательной или даже прекрасной. Я просто хотела мать, нормальную в той мере, чтобы государство не вмешивалось в ее воспитательный процесс. Не такое уж огромное требование к тому, кто дал ребенку жизнь. Просто будь нормальной. Не бросай меня одну. Дай мне выжить.

Когда моя мать снова вернула себе опеку и мне пришлось уехать от Моны, я восприняла это совсем по-другому, не так, как в первый раз. Я не пришла в восторг, увидев ее. Пока я жила у Моны, мне исполнилось одиннадцать, и я вернулась домой, испытывая все те чувства, которые положены одиннадцатилетке по отношению к такой матери, как моя.

Я знала, что возвращаюсь туда, где мне придется отстаивать свои границы. И это совсем не радовало: меня возвращали матери, которая не была даже нормальной.

Наши отношения после этого никогда уже не стали хорошими. Мы не могли просто поговорить без того, чтобы не начать ссориться. Через несколько лет такой жизни, когда мне исполнилось четырнадцать, она вообще перестала воспитывать меня, и, казалось, я просто стала ее врагом.

Но к тому времени я уже стала достаточно самостоятельной и не нуждалась в том, чтобы мать пару раз в неделю приходила ко мне и притворялась, что может мне что-то указывать. Она ничего не знала о моей жизни или о том, какой я человек. Мы жили вместе, пока я не окончила школу, но мы не дружили. У нас вообще не было никаких отношений. Когда она что-то говорила мне, то старалась обидеть. Из-за этого я вообще перестала с ней разговаривать. Я предпочитала, чтобы она не замечала меня, а не оскорбляла.

Когда я встретила Скотти, я уже два года не слышала ее голоса.

Я думала, что никогда уже больше ее не увижу, не потому, что у нас произошла какая-то крупная ссора, но потому, что отношения были сложными, и, думаю, когда они рухнули, мы обе считали, что получили свободу.

Я не могла представить себе, в каком отчаянии однажды окажусь.

Мы не общались уже почти три года, когда я разыскала ее, находясь в тюрьме. Я была в отчаянии и на седьмом месяце беременности при этом. Грейс и Патрик уже подали на опеку, и я узнала, что они также требуют лишить меня родительских прав, потому что у меня слишком долгий срок заключения.

Я понимала, почему они это делают. Ребенку нужно будет где-то жить, и я сама предпочитала семью Ландри всем остальным вариантам, и уж особенно своей матери. Но, узнав, что они хотят навсегда лишить меня родительских прав, я ужаснулась. Это означало, что я никогда не увижу свою дочь. У меня не будет на нее никаких прав, даже когда я освобожусь. Но, поскольку мне дали такой большой срок и не было больше никого, кому я могла бы поручить опеку, мне пришлось обратиться к единственному своему родственнику, способному мне помочь.

Я подумала, если моя мать получит права на посещения в качестве бабушки, у меня останется хоть какой-то контроль над тем, что будет происходить с моим ребенком. И, может, если у моей матери будет право видеть мою дочь, она сможет иногда приносить малышку в тюрьму, чтобы я могла хоть как-то общаться с ней.

Когда в тот день моя мать вошла в комнату для посещений, она мрачно ухмылялась. Это не была улыбка, говорящая «Кенна, я соскучилась по тебе», нет, она скорее означала «Почему я не удивлена?»

Но выглядела она хорошо. Надела платье, а волосы стали длиннее, чем в нашу последнюю встречу. Мне казалось странным смотреть на нее как на равную, а не глазами подростка.

Мы не обнялись. Между нами осталось столько напряжения и враждебности, что мы не понимали, как общаться.

Она села и указала на мой живот.

– Это у тебя первый?

Я кивнула. Казалось, она не в восторге, что станет бабушкой.

– Я тебя погуглила, – сказала она.