Наш Калиныч

Выбрал Федя место побойчее. Прижался спиной к чугунной решетке. У ног положил сумку с пахнувшими свежей типографской краской газетами и стал зазывать:

На разменную монетуПолучайте свежую газету!

Видали Федю Ряднова в Охотном ряду, видали у Триумфальных ворот на выезде от Белорусского вокзала. Там прибывающий народ, жадный до московских новостей. Но другие продавцы газет ревниво ему заявили: «Брысь отсюда! Это наши постоянные места». Тогда Федя Ряднов стал появляться на Лубянке у знаменитой Китайской стены, а то и на своей Остоженке. Здесь-то, на Остоженке, не скажут ему: брысь! Попробуй скажи, узнаешь, почем орехи.

Иногда газеты не расходились — мало выдающихся сообщений. Тогда Федя, как и другие продавцы, сочинял «дулю». Вроде о кончине английского лорда Чемберлена или барона Врангеля, утопшего в Черном море. Что-нибудь о Керенском.

Лето прошло в хлопотах и заботах, а тут зима: первый пушистый снег и пощипывающий щеки морозец. На добытые денежки Федя купил на Сухаревской барахолке тужурку, шапку-австрийку с козырьком. На ноги армейские ботинки с подковками. Тетя стала готовить обеды.

— Ешь, ешь, — говорила она. — Сколь заработал-то! Ты вроде сынка мне. На тебя любо-дорого глядеть!

А найдя в кармане Фединой тужурки пачку папирос и зажигалку, отругала на чем свет стоит.

— Не перестанешь курить, схожу сама на Моховую к Калинину да скажу ему, какой ты озорник. Денежки он у тебя отберет да еще и под арест посадит…

Федя слушался тетю, курить перестал. А как же ее не послушаешь? Ведь это она надоумила его обратиться к Председателю ВЦИК за помощью. Вот жизнь-то и стала другой.

В большом, многоэтажном доме на Остоженке, где жил мальчонка с тетей, рабочие и служащие вставали рано, спешили на первые трамваи. И Феде Ряднову надо было в типографию, к распределению свежих газет. Если удавалось с ходу распродать первую сумку, он набирал вторую, а к вечеру и третью.

На разменную монетуспешите получить свежую газету! —

согреваясь, горланил Федя, постукивая нога об ногу, притопывая и приплясывая. А в больших серых глазах у него прыгал живой бесенок. Кто-то бы и прошел мимо, думая о чем-то своем, да мальчонка приманивал, заставлял отыскивать в кармане мелочишку.

Прошла и зима со снежными заносами. С наступлением ясных дней мальчонка с Остоженки вновь появился в приемной Председателя ВЦИК, принес ссудные деньги. Одет он был совсем прилично. Прибавился в росте, и главное — понабрался смелости.

Михаил Иванович не любил поучать сотрудников большого вциковского аппарата, но на этот раз сказал:

— Видите, что можем сделать с человеком, если отнесемся к нему с доверием.

ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ

В трудный с продовольствием 1923 год в приемной Председателя ВЦИК Калинина много перебывало разного народа. Каждый шел со своей нуждой, со своим горем и бедой, надеясь, что всероссийский староста поможет.

Пришел сюда и Петруша Сорокин, студент рабфака имени Покровского. Огромного роста, сутуловатый, плечистый, с широким небритым лицом. Он до крайности смутился, когда Калинин поднял на него усталые, близорукие глаза. По суточному списку студент проходил тридцать третьим.

Сорокин поздоровался и замолчал. Надо бы говорить, а он, втянув худую, жилистую шею, мнет в руках шапку из серой овчины.

— Что же, забыли, зачем пришли, молодой человек? — спросил Калинин и, не теряя времени, стал перебирать бумаги и что-то быстро-быстро писать. А на его гладкий, восковой белизны лоб упала прядь седых волос.

— Говорите, говорите, я вас слушаю. Студент с Чистых прудов, Сорокин. Живете на стипендию в двадцать три рубля. Ну, дальше? Где ваша родина?

— С Волги я, от Кинешмы, товарищ Калинин. А там еще за Волгу верст тридцать.

— Крупный народ за Волгой. Все такие?

— В этом и беда, — осмелев, заговорил студент. — Будь я пониже да поуже, еще год проучился бы, а то вот жилы у меня к костям приросли и кишки скомкались. Бывает и так, что мозги застывают. Бью себя по лбу, вспоминая, что на уроках задано.

— Кто же анатомию на рабфаке ведет?

— Серафима Зертовна.

— Хорошо свой предмет знает?

— Еще бы. В Париже училась.

Калинин отложил перо, промакнул написанное и передал вошедшей пожилой женщине — секретарю. Затем, задрав острую бородку, более пристально посмотрел на студента, на его широкую грудь, на узловатые руки.

— Пайка недостает, пришли просить?

— Нет. За дверями я наслушался, кто зачем сюда приходит, так что моя просьба не ахти как важная. Лучше уехать к себе в деревню.

— Сколько учиться-то осталось?

— Только начал.

— Образованного народа там, за Волгой, мало?

— Один дьячок да еще фельдшер. Ну, в волнаробразе бывший комиссар читает и расписывается.

— Жаль, надо бы вам рабфак закончить.

— Мало ли что. А ноги протянешь — того хуже. В деревне одну кишку капустой набьешь, другую картофелем или свеклой. Там хрен и то пища.

— Что же, Серафима Зертовна так вас и учит, что пища прямо в кишки поступает, минуя желудок?

— Нет, я это изложил для краткости, чтобы не отнимать у вас времени.