Наш Калиныч

Калинина такие разговоры обижали. В другой раз он, может, и рассердился бы, а тут не хотел огорчать убитую горем женщину. Только сказал:

— Зачем вы так говорите?.. Погоняй-ка, Егор Кузьмич!

А конюх и без того прилежно размахивал кнутом. От лошадей шел легкий пар. На колеях тарантас бросало из стороны в сторону. Лошади перешли было на обочину, но сразу сбавили ход: колеса врезались в луговину.

— Вот спеши, а время само набегает, — оправдывался Егор Кузьмич.

Говорил он в оправдание одно, а думал, борясь со своей совестью, другое: «Спас Калинин умирающую девочку. Совсем она была головешка. В таких случаях испокон веков обращались за помощью к богу. А он, глядь, по-своему…»

При въезде в город Михаил Иванович слез с тарантаса.

— Поезжайте на те огни, — указал он на больницу. — А я здесь доберусь до станции пешком.

Взял чемодан и пропал в темноте.

На другой день из Кремля по телефону спрашивали кашинских врачей о здоровье девочки. Врачи ответили, что девочка чувствует себя хорошо.

ГАРМОНЬ

Долго Алеша колебался, прежде чем решился поговорить с Председателем ВЦИК Михаилом Ивановичем Калининым один на один, выложить ему свое горе.

«Все идут к нему с прошениями да жалобами, ну и я пойду, — думал он. — Как приедет из Москвы погостить в свою деревню, и пойду».

Увидели Алешу перед домом Калинина, в палисаднике, в кустах, босоногим, в длинных заплатанных штанах, без фуражки.

— Ты что тут делаешь?

— Ожидаю.

— Кого ожидаешь?

— Его.

Все поняли, что парнишке нужен сам хозяин дома. А Михаил Иванович с дороги только что умылся, почистился и на открытой террасе с родными пил чай.

— Ну заходи, мальчик, заходи, — подал он голос. — Чей же ты, откуда?

— Из Хрипелева. Алеша Сысоев. Я с жалобой на мамку. Она мне гармонь не дает.

— Вот тебе и на! — Михаил Иванович поставил стакан на блюдце, засмеялся. — Почему же она тебе гармонь не дает?

— Говорит: «Мал, изломаешь». — Он потянул в себя носом. — Только я бы берег.

— А может, и правда подождать, когда подрастешь?

— Подождал бы, да не ждется. — Подойдя поближе к Калинину, Алеша понизил голос: — Играть-то я уже научился.

— Как же?

— Мамка уйдет в поле или на гумно к риге, я гармонь-то выну из сундука и учусь. А как увижу, она возвращается, опять гармонь спрячу.

— Один в доме-то?

— Нет, у меня сестренки — Манька и Дуняшка. Я им по леденцу даю, чтобы молчали.

— Ну и ловок, Алеша! А если мать меня не послушает?

— Послушает. Как бы тятька был жив, дал бы гармонь, а то помер. — Голос у Алеши осекся, задрожал.

Михаил Иванович отечески прижал мальчонку к себе, но утешить не знал чем: за стол Алеша не садился, конфет не брал.

— Придется за тебя заступиться.

Вскоре всероссийскому старосте потребовалось быть в деревне Хрипелеве. Тамошние крестьяне перемеряли землю и перессорились. Земли мало, а людей много. Не только перессорились, а и подрались. Приехали за Калининым, просили рассудить их…

Пока выносили стол и скамейки, пока народ готовился к сходке, Михаил Иванович вспомнил об Алеше Сысоеве.

Мать Алеши, женщина с широким лицом и большими печальными глазами, увидев такого гостя, переполошилась:

— Ой, Михаил Иванович, как же это вы ко мне зашли? Да куда же мне вас сажать, чем потчевать?

— Потчевать ничем не надо, Ольга Васильевна (он только что у соседей узнал, как звать хозяйку), а вот жалоба на вас поступила: сыну гармонь не даете.

Женщина всплеснула руками:

— Батюшки мои! Да неужто мой мальчонка был у вас? Я думала, он посмеялся, когда грозил: «Мамка, пожалоблюсь Калинину!» Вот ведь, пожалобился. — Она шумно вздохнула. — Берегу я гармонь. Только что и осталось от мужа. Ну, хоть бы играть-то Алеша умел.

— Как знать, Ольга Васильевна. Может, сын ваш и умеет.

— Конечно, умею, — подал голос Алеша, сидевший в заднем углу, на сундуке.

— Помолчи, — остановила мать. — Когда взрослые говорят, держи язык за зубами…

Михаил Иванович, нахмурив брови, спросил:

— Что с мужем-то?

— Помер.

— Молодой. Отчего же?

— Простудился. Воспалились легкие. Хоть бы похворал, походила бы я за ним. А то в троицу слег, а через неделю живого нет… Оставил полон дом сирот.

С полатей свесились две золотистые головки девочек. У той и другой ресницы длинные, как у Алеши.

— Землю-то у нас по едокам делят, — торопясь, говорила хозяйка. — У меня четыре, а считают за троих. Девочки двойничные, родились заодно, вот и получай на них один кол.

— Как же это?

— А вот так: кто смел, тот и съел.

— На сходке я скажу, чтобы так не делали.

Ольга Васильевна, растрогавшись, тут же хотела поклониться в ноги Михаилу Ивановичу. Он, заметив, предупредил:

— Глубоко меня обидите. Если я заступлюсь за вас, так на основе советского закона.

Тем временем Алеша достал из сундука гармонь и заиграл. Заиграл четко, уверенно перебирая лады.

Ольга Васильевна насторожилась, замерла. Затем лицо ее озарилось светом несказанной радости:

— Батюшки мои, когда же он научился-то? Играет, как отец. Ну, как отец!

И вдруг по чистому, белому лицу ее потекли слезы.

Михаил Иванович закусил жесткий ус. Сняв очки, вытер глаза, опираясь на палку, бесшумно встал с лавки и пошел на сходку.

ГЛАФИРИНА ПРОСЬБА