Наш Калиныч

Глафире Рябинкиной в Поповку сообщили: «Гость из Москвы приехал. А сколько дней пробудет, не знаем».

— Как бы мне не прозевать, не упустить его, — забеспокоилась Глафира. — Горе у меня такое — глаза проплакала. Сна и еды лишилась. Все Егор мерещится: будто бы идет из тюрьмы домой. За спиной мешок. День идет и ночь идет, а дойти до своего дома не может. Слышу, стучится в калитку. Открою — нет никого…

— Ступай, поклонись, попроси. Наш он, мужицкий сын. Не ты первая, не ты последняя… — советовали ей на деревне женщины.

До Верхней Троицы от Поповки недалеко. Глафира, сменив кофту с юбкой, тут же и вышла. Двоих малышей оставила на соседей, а старшенькую, Таню, взяла с собой — сердцем ослабла, что случится в дороге, поможет.

Солнце пригревало по-весеннему ласково. В кустах неугомонно тараторили пичужки. В дальнем лесу голосила кукушка. По обочине дороги раскрылись головки желтых цветов. В ноле справа и слева мужики посвистывали, понукали лошадей — пахали колхозную землю. «Вот и мой бы Егор ходил за плугом аль сел на трактор. Ну-ка, что я натворила: сама себе жизнь разбила и детей сиротами оставила!..»

Гость из Москвы был не кто иной, как Михаил Иванович Калинин, приехавший в свою деревню проведать родных. Отдохнув с дороги и посидев на террасе, за самоваром, вышел он под окна, где его уже ожидали сельчане. Сел на широкую завалинку в белой рубашке при галстуке, в жилетке, без пиджака. Мужики знали: если Михаил Иванович не переодевается, не берет в руки топора или лопаты — приехал ненадолго, значит, в Кремле ждут его неотложные дела.

Тут Глафира Рябинкина и нашла его. С ходу бух в ноги. Калинин не терпел, когда перед ним унижались люди, сердился.

— Что же это такое, икона я вам? Божий угодник? Или, по старинке, волостной пристав?

Глафира, не вставая с колен, заплакала.

— Ну, ну, в чем дело? — Он поднял женщину. Руки дрожали, глаза за стеклами очков посуровели.

И девочка Таня, жалея мать, заплакала.

Из дома вышла сестра Калинина. Взяла она девочку за руку и увела на террасу. Там посадила за стол, налила чаю. К блюдцу положила пряник и конфетку.

Глафира Рябинкина мялась: при посторонних не могла быть откровенной. Калинин переглянулся с мужиками. Те поняли, оставили их на время.

— Из Поповки я, Михаил Иванович. Мужа моего, Егора Саввича Рябинкина, посадили в тюрьму на два года. Что я буду с детьми делать! Скоро четвертого рожу. Кто трудодней в колхозе наработает? Чем жить? Сейчас сердце-то у меня кровью облилось: иду дорогой, а в полях пашут. Земля все в свое время требует. И я по весне определилась в звено льноводов, да и отстала. Вам известны наши деревенские хлопоты и заботы. На себя хоть руки накладывай. Так бы и было, да вот дети…

— В чем же ваш муж виноват? За что его осудили? Когда?

— Прошлой неделей судили и тут же в тюрьму. Ведь как у нас расправляются? Пришел суд, садись на скамью. «Было ли за тобой то-то и то-то?» — спрашивают. А как же не было! Не отмолчишься, свидетели выставлены.

— За что же вашего мужа судили? — не отводя пристального взгляда от женщины, опять спросил Калинин.

Глафира, растирая по лицу слезы, комкала в руке платок, кусала до крови губы:

— Я виновата во всем, Михаил Иванович. В майские праздники шибко побил он меня, пьяный. В то время надо было стерпеть, такая наша женская доля, а я погорячилась, побежала в милицию. Его и посадили за решетку.

— Посадили за решетку, как зверя, — Калинин весь сжался, поморщился и принялся отчитывать, показывая свою непреклонную суровость. — Правильно осудили. Таков советский закон. Как же это терпеть: вас бьют, а вы признаете за собой какую-то женскую долю. А для чего революция совершена? Для чего Советская власть в стране установлена? Вашему Егору Саввичу новая власть все дала, все, только лишила права бить женщину. Кто бы она ни была: жена, мать, сестра или чужая… Как он смеет! И вы правильно поступили — заявили об этом. И суд верно решил. Надо бы еще прибавить, еще. Узнает, как там хорошо, — шелковый станет…

Опустив голову, Глафира Рябинкина возвращалась к себе домой. Смаргивала набегавшие слезы, чтобы видеть дорогу. В чистом небе носились ласточки. Теплый ветер шелестел в кустах. А она была сама не своя. Ноги подкашивались. Таня, забегая вперед, по-глупому спрашивала:

— Мама, что Калинин сказал?

— Ничего, дочка, не сказал. Обиделся. — И про себя подумала: «Обиделся за нашу женскую долю…»

Не прошло и двух недель, хлоп дверь: на пороге Егор Саввич. Борода загустела, на лбу складки, глаза усталые… Глафира бросилась ему на шею.

Он ее обнял, прижал к груди. Потянулся к ребятишкам.

— Не ждали. А я вот и пришел, — с трудом выговорил он. Разделся, сел за стол. — Освободили. Поступила такая бумага от Председателя ВЦИК Калинина.

Танюша, обнимая отца, закричала:

— Это тебя мама выпросила. Мы ходили в Верхнюю Троицу. Только тот раз он сказал — нельзя.

— Спасибо ему, — отозвалась Глафира. — Знает Михаил Иванович, чего стоит наше горе…

МОЛОДОЙ ДУБОК