Наш Современник, 2002 № 02

Так и вернулось к нам вогульское сказание, собранное учителем-фольклористом и ставшее под пером кудесника русского стиха великим поэтическим творением. Видит Бог, в этих моих словах нет переоценки: это объективная оценка как сущности мансийского эпоса, так и его воплощения на крупнейшем славянском языке. Я глубоко убежден, что “Песнь о Гайавате” — самый популярный среди русских любителей поэзии народный эпос — получила теперь в лице “Мадур-Вазы победителя” самого достойного соперника, и позволю себе выразить надежду на то, что при добрых дальнейших обстоятельствах (большие тиражи переизданий, чтение по радио и т. д.) российская мифопоэма оправдает свое название. Тому есть целый ряд оснований.

Ничуть не преуменьшая высоких достоинств заокеанского эпического шедевра, замечу все же, что это “совместное” творение племен оджибве, чероки, апачей и других индейских народностей, конечно же, никогда бы не стало для читающего мира тем, чем стало, не будь оно воссоздано на языке Шекспира американским классиком поэзии XIX века. И, разумеется, создание

Г. Лонгфелло не обрело бы широчайшего круга почитателей в России, не будь оно переведено Иваном Буниным, — тут, думается, дополнительные эпитеты не надобны... (Был же ведь еще один добунинский перевод “Гайаваты” на русский, и весьма неплохой, — но канул в Лету...) И главное: при всех своих захватывающих особенностях сюжета, богатейшей колористике повествования и множестве других ярких черт заокеанский эпос остался все-таки сугубо “американо-индейским” по основному звучанию своему. Его герой — герой действия прежде всего. Возвышенно-духовные озарения как бы и не к лицу мускулистому и ловкому Гайавате...

В том и состоит исключительное место “Мадур-Вазы победителя” среди множества древнейших и старинных эпосов и мифоэпопей народов мира, что эта поэма, изначально рожденная маленьким сибирским народом, поэма, чье действие происходит, по существу, тоже на невеликой территории северного угро-финского края, вобрала в себя, словно некий магнитный стержень, все главные “биотоки” мифопоэзии всей Евразии. Здесь, как было сказано, есть все то же, что и во всех известных героических эпосах, будь то эстонский “Калевипоэг”, киргизский “Манас”, калмыцкий “Джангар” или бурятский “Гэсэр” — и подвиги богатырей, и борьба добра со злом, и любовь, и приключения, и противостояние простого смертного богам и могучим стихиям. Но все это возведено поистине на общечеловеческий (в лучшем, изначальном, а не конъюнктурно-политическом смысле этого термина) уровень, тот, что понятен человеку любой нации и любого исповедания. Как получилось такое всемирно-гуманистическое звучание? — ответ могут дать более пристальные и скрупулезные исследования, нежели мои заметки; ограничусь лишь двумя своими наблюдениями.

Поэма не могла не стать высочайшей трагедией: народ вогулов, при всей своей малочисленности, оказался на “семи ветрах” евразийской истории, ветрах суровых и жестоких. И свидетельствует сия история о том, что не по своей воле эти родственники венгров и мордвы оказались на сибирском Севере: те самые ветры их туда загнали. Но главное в другом: “Мадур-Ваза победитель” высится среди других эпосов, не исключая и “Одиссею”, и сказания о Радхе и Кришне, именно как высокая трагедия с а м о п о ж е р т в о в а н и я  и  с а м о о т р е ч е- н и я. Духовная высота героя здесь — не только и не столько в его победах и подвигах (а ведь он и их-то свершает по наказу духовных своих наставников-старцев, а не ради спасения своей жизни и даже не ради своей возлюбленной, — ее он уже на полпути встречает), сколько в его конечном отказе “пожать лавры”. И какие лавры: Торум награждает его титулом небожителя — а гусляр-мадур отказывается! Да еще и с гневом! Ибо, пока он совершал эти подвиги, последним из которых стала победа над злым божком Мейкой, его, Вазы, возлюбленная, красавица Ючо, находившаяся у Мейки в вечном плену, умирает. Не может не умереть: ведь Мейка-то некогда и даровал ей этим пленом вечную жизнь. Плен окончен — с ним завершилась и жизнь земной пленницы... И тут впору вспомнить название романа другого великого американца — “Победитель не получает ничего”. Но зачем Вазе бытие бога и жизнь вечная “без земной любви и счастья”? И в гневе он кричит Торуму:

 

Слушай ты, обжора толстый!

Я отказываюсь ныне

От награды быть бессмертным...

Мне теперь не надо места

Во втором ряду шаманов

Пред твоим престолом, лодырь!..

 

Как говорится, пусть меня поправят знатоки, коль я не прав, но ни в одном из народных эпосов и ни в одной из мифопоэм народов мира мне не встречалось такое: чтобы герой отрекался от звания бессмертного бога. Чтобы, став победителем во всем, он признавал бы свое поражение... Вот в чем главная, высшая, духовная победа мансийского гусляра-богатыря Вазы. Да, горчайшая победа. Но, видно, иной такая победа — над самим собой — быть не может...