Наш Современник, 2002 № 04

Левицкая оставила записи своих впечатлений о Шолохове, о встречах с ним, о поездке в Вешенскую. Благодаря огромному жизненному опыту и женской интуиции она сразу же почувствовала несоизмеримость первого, чисто внешнего впечатления от знакомства с молодым писателем и внутреннего масштаба его личности.

“Приезжая в Москву, — писала Левицкая, ­— он часто заходил ко мне. Однажды встретился с Игорем (сыном Е. Г. Левицкой. —

Ф. К.

). Очень понравились друг другу. Странно было смотреть на этих двух парней. Разница в годах — самая незначительная: одному — 21 год, другому — 24. Один — горячий комсомолец, твердый коммунист, работник производства. Другой — свободный степной “орелик”, влюбленный в Дон, степь, своего коня, страстный охотник... и рыболов, и исключительный, неповторимый певец “Тихого Дона”.

И вот здесь, в подтексте этого сопоставления: один (сын) — “горячий комсомолец, твердый коммунист”, другой (Шолохов) — “свободный степной “орелик”, — звучит сомнение, которое будет мучить самого близкого Шолохову в Москве человека, старую большевичку Е. Г. Левицкую всю жизнь: с кем он, этот “степной орелик”, — с нами (т. е. “твердыми коммунистами”) или нет? Вопрос, который, как мы помним, задавали себе и Шолохову — Фадеев и Панферов, Авербах и Киршон.

Когда Е. Г. Левицкая говорит о Шолохове, как “не всегда понятном и разгаданном человеке”, как о “загадке”, которая “загадкой осталась и после пребывания в Вешенской”, как о человеке, который “за семью замками, да еще за одним держит свое нутро”, она имеет в виду, конечно же, далеко не только его возраст, но прежде всего тайну его “исповедания веры”, загадку его мировидения, его мировоззренческих позиций.

Столь же предельно закрытым в высказываниях о своем “исповедании веры” Шолохов был и в письмах, в публицистике. В мировоззренческом плане он был человеком исключительно сдержанным и не торопился раскрываться перед людьми. Он предпочитал выражать себя не в обнаженном публицистическом слове, но в слове художественном, которое и было его стихией.

В ответ на просьбу литературоведа Е. Ф. Никитиной написать свою автобиографию, Шолохов ответил: “Моя автобиография — в моих книгах”.

Тем с большим основанием Шолохов мог сказать: мое “исповедание веры” — в моих книгах.

Ультрарадикальная идеология в подходе к литературе в начале 20-х годов сбивала с толку даже рядовых читателей.

 

“Трагический поиск правды”

 

Реальный образ молодого Шолохова искажен как в традиционном шолохо­ведении, явно преувеличивавшем революционные заслуги писателя в годы гражданской войны, так и “антишолоховедением”, представлявшим молодого Шолохова этаким идеологическим монстром (“юный продкомиссар”, на всю жизнь зараженный “психологией продотрядов и ЧОНа” — А. Солженицын). Таким способом “антишолоховедение” пыталось посеять сомнения в душах читателей: разве мог вчерашний продкомиссар и чоновец, т. е. боец частей особого назначения, которые вели расправу с казачеством, написать “Тихий Дон”?

Но, как уже говорилось, Шолохов никогда не был комсомольцем, равно как не был ни продкомиссаром, ни бойцом продотряда или ЧОНа. Да и дело даже не в этом. Поражает сама логика этих рассуждений. Следуя этой логике, Федор Абрамов, который в годы войны служил в СМЕРШе, или Василий Белов, который в молодости был секретарем райкома комсомола, не могли и помыслить о книгах, посвященных трагедии северной русской деревни, не могли воспринимать эту трагедию как свою собственную.

Известно, что чисто внешние биографические приметы мало что говорят о реальном внутреннем мире человека, о путях и законах его формирования, — особенно на таких крутых переломах истории, как революционные и после­революционные годы.

Нет спору, конечно же, Шолохов с молодых лет был сторонником идеи социальной справедливости. Подобное миропонимание шло прежде всего от отца, человека, воспитанного на народнической традиции русской литературы XIX — начала XX века. Но мировидение человека — это живая мысль и творческий поиск, сомнения и размышления. Особенно если это — взгляды человека молодого, формирующегося, взыскующего истины, правдоискателя по своей натуре. Именно таким правдоискателем и был Шолохов. В этом отношении Левицкая была права: в Григории Мелехове, его метаниях и исканиях было очень много от самого Шолохова. Он писал Григория Мелехова не только с Харлампия Ермакова, но и с себя.

Нет сомнения, Григорий Мелехов для Шолохова — фигура подлинно народная и одновременно глубоко трагическая, выразившая суть трагедии времени, к которому он принадлежал.

Но зададимся вопросом: кто из большевиков в конце 20-х годов согласился бы с оценкой революции как эпохи трагической?

“Добрый ангел” Шолохова, помогавшая ему в Москве старая большевичка Е. Г. Левицкая?

В тридцатые, когда арестовали как “врага народа” ее зятя, конструктора “Катюши” Клейменова, об освобождении которого безуспешно хлопотал Шолохов, — возможно, да.

В двадцатые, конечно же, — нет.