Наш Современник, 2003 № 07

“Туго слыша громы и разливы песенного русского моря, категори­чески отвергая разинские буйства русского стиха, он постепенно внедрял во вкус учеников и соратников равнодушие...”…

Ты до того уже договорился, Валентин, что якобы кожиновская практичность “сковала и вроде приостановила крылатость и высоту поэта” (это о Юрии Кузнецове), а

“дарование Анатолия Передреева пострадало от одесских мироощущений и слово­понимания Вадима Валериановича”.

Мне, Валентин, непросто писать этот ответ тебе еще и потому, что ты выводишь меня из числа поэтов, якобы покалеченных тяжелой дланью Кожинова. Я, по твоим словам, твой “любимый поэт” , “большой русский поэт”

, не поддав­шийся “кожиновской порче” и т. д. Но я смущен такими похвалами, поскольку никогда не ощущал, что Кожинов, вольно или невольно, портил вкус, мировоз­зрение и поэтический голос таких самобытных и самодостаточных поэтов, как Николай Рубцов, Юрий Кузнецов, Анатолий Передреев. Ты путаешь дружеские отношения с комиссарскими. Никогда я не слышал, чтобы он их чему-то учил, наставлял, что-либо диктовал им. Да и невозможно было себе такое представить! Слишком уж каждый из них был уверен в правоте своего пути, чтобы кого-то слушаться. А Вадим просто был лишь одним из нас, рядом с ним были друзья, а не “салонная орава” , как пишешь ты, он просто любил наши стихи, бескорыстно и с радостью, которую многие из нас сегодня утратили, восхищался прозре­ниями и удачами своих друзей-поэтов, восхищался непосредственно, востор­женно, почти по-детски, а не с “философской нахохленностью” и

“противно-надоедливой очкастой широтою” , как это кажется тебе.

Его “скучные” книги, по твоим словам отмеченные “архивной скукой”, в наше рыночное время выходили, и при жизни и после смерти, одна за другой. Ты думаешь, сегодняшние издательства издают их себе в убыток и не ведают, что они жадно раскупаются, что их пристрастно читают с неменьшим интересом, нежели наши с тобой сочинения? Спроси у Анатолия Яковенко, твоего поклон­ника, ведущего книжную торговлю в Союзе писателей России, и он тебе подтвер­дит, что книги Вадима нарасхват, поскольку нужны сегодня русскому человеку, как живая вода.

Ты размашисто иронизируешь над несколькими наукообразными фразами Кожинова, но каким литературным языком ты выносишь ему приговор? — вчитайся сам еще раз в свои собственные слова:

“Хотя суждения его весьма ограниченны и совершенно не снабжены порывами ощущений русского характера”…

или “Я начал возражать его симпатиям”. Прости меня, но если бы я не знал, что ты абсолютно русский человек, то, прочитав такое, имел бы полное право заподозрить тебя в “одесском происхождении”.

Ты пишешь о том, что Ю. Кузнецов, ушибленный Кожиновым, настолько утратил поэтический слух, что написал: “Как Иванушка во поле вышел”:

“Русский же, русский поэт, — негодуешь ты, — русскую сказку в ладони взял и “каки”, где же слух русский?!”

А где же слух русский, когда ты в той же статье цитируешь свое стихотво­рение: “зверя не буди, не гневай бога” ? Не боишься, что к тебе придерется какой-нибудь словесный законник и скажет: “по-русски, Валентин Васильевич, надо писать “не гневи”, да и Бога — с большой буквы, как раньше все большие русские поэты писали”?

Русский язык — такой бесконечный, то темный, то светлый лес, что даже мы, его родные дети, порой в нем плутаем...… Если уже великий Лермонтов позволил себе “с свинцом в груди”, то будем хотя бы в мелочах снисходительнее друг к другу. Впрочем, я и сам сейчас к тебе по пустякам придираюсь, в то время когда в твоей статье есть заблуждения посерьезнее.