Наш Современник, 2003 № 07

Вот почему еврейские интеллектуалы одновременно и опасались, и по-своему уважали его как достойного соперника. Но когда надо было, Вадим в открытом споре мог стереть в порошок Бенедикта Сарнова (что и сделал в 80-е годы на страницах “Лит. газеты”), мог не пожать протянутую ему Нуйкиным руку во время открытого телеэфира, добавив, что рука его оппонента, подписавшего позорное письмо о необходимости репрессий в октябре 1993 года, запятнана кровью…... Словом, он умел выступать и с открытым забралом, по-русски, “по-разински”, говоря твоими словами, Валентин Васильевич. Вспомни, что именно он организовал и осуществил наш первый бунт против еврейского засилья в культуре в 1978 году — дискуссию “Классика и мы”, которая сняла табу  с русско-еврейского вопроса. Он умел укрощать агрессивные еврейские импульсы, объясняя их носителям, что, не считаясь с русской историей и развязно русофоб­ствуя, они играют с огнем. Он всегда предостерегал их от попыток властвовать в России и старался поставить еврейскую элиту на свое место в нашей истории. Потому и написал исследование о расцвете и гибели Хазарского каганата, потому не оставил камня на камне в еврейском лживом мифе о русском черносотенстве. В конечном счете, все его творчество есть доказательство того, что русский ум хоть и медлительнее, но глубже и свободней ума еврейского, что наши таланты органичнее и ярче, что наши убеждения замешаны на совести и справедливости, а не на расизме и корысти. Он имел мужество не зависеть ни от кого, кроме истины, он не дорожил своим положением в ИМЛИ, своей научной карьерой ради того, чтобы идти туда, “куда влечет тебя свободный ум”. Тебе, Валентин, всю жизнь занимавшему всяческие должности, трудно понять человека такого типа. Ты всю жизнь не мог себе позволить быть совершенно свободным. Я тебя понимаю: ради общих интересов надо оставаться в номенклатурном кресле, надо думать об очередном однотомнике, о литературной премии, о новой квартире. А должность всегда помогает (даже сейчас у тебя их две). А отношение к еврейскому вопросу при советской власти ох как влияло на обретение должности или на потерю ее. Ты всегда умел быть осторожным и расчетливым. Помнишь, как после дискуссии “Классика и мы” я принес тебе, главному редактору издательства “Современник”, статью (о Есенине и Багрицком), написанную на основе дискуссионного выступления? Мне позарез надо было опубликовать ее в книге “Огонь, мерцающий в сосуде” ради доказательства своей правоты. Редактор, Женя Лебедев, подписал книгу в печать, но ты своей волей убрал из нее статью о Багрицком. Я тебя тогда не осуждал. Какое право я имел настаивать на своем, если эта публикация грозила и твоему положению, и твоей должности? Напечатать эту главу было крайне трудно. Цензура, наверное бы, ее сняла, но мне было досадно, что снял ты, о чем я и написал тебе печальное письмо, если ты помнишь. Написал, но не обиделся.

Обидно другое: ты сейчас хочешь, говоря о Кожинове, показать себя более смелым человеком, нежели он. А это не так. Он был свободным человеком и много раз рисковал, распутывая опасный “еврейский узел”, не считаясь с указа­ниями партийных чиновников, с мнением официальных и неофициальных и русских и еврейских функционеров. Его надолго переставали печатать, но он все равно объяснял общественному мнению разницу между еврейским национа­листом Агурским, уехавшим в Израиль, и еврейским ассимилированным “совком” Сарновым, оставшимся в России, и доказывал, что последний гораздо опаснее для нас, нежели сионист Агурский.

А ты, Валя, в отличие от Кожинова, зависел от цензора Солодина, от предсе­дателя Госкомитета по печати Свиридова, от Сергея Михалкова и т. д.

Постоянно ощущая эту зависимость, ты просто не мог быть всегда смелым человеком, каким ты от природы являешься.

Потому-то ты в 1983 году снял из моей книги стихотворений одно из самых важных для меня в ту пору. Вот оно:

 

Родная земля

 

Народ, когда-то бросивший отчизну,

ее пустыни, реки и холмы,

о ней, обетованной, правит тризны,

о ней глядит несбыточные сны.

 

Но что же делать, если не хватило

у предков силы родину спасти

иль мужества со славой лечь в могилы,

иную жизнь в легендах обрести?

 

Кто виноват, что не ушли в подполье

в печальном приснопамятном году,

что, зубы стиснув, не перемололи,

как наша Русь, монгольскую орду?

 

Кто виноват, что в мелких униженьях,

как тяжкий сон, тянулись времена,

что на изобретеньях и прозреньях

тень первородной слабости видна?

 

И нас без вас, и вас без нас убудет,

но, отвергая всех сомнений рать,

я так скажу: что быть должно — да будет,

вам есть где жить, а нам — где умирать!

 

Помнишь, что было дальше? Стихотворение могло пройти цензуру (вскоре было напечатано в моем гослитовском “избранном”).

Но ты взял в руку беспощадное редакторское стило и на полях стихотворения начертал суровую резолюцию:

“Снять! В. Сорокин”.

Я сохранил этот листок в своем архиве. Не хотел я вспоминать эту историю в двухтомнике своих воспоминаний, но сейчас ты вынудил меня рассказать все до конца. Что было — то было.