Наш Современник, 2004 № 05

Попалась здесь книга Пантелеева, я сам дал ее Кате, и она смеялась — мальчик хочет быть налетчиком, бандитом. А “Республика ШКИД”? А кино? И ВикНикСор, сыгранный Юрским? Но Виктор Николаевич Сорокин был русским, и ума у него было побольше, чем у Пантелеева, да Пантелеев-то ему и подгадил, и Макаренко поспешил убрать конкурента.

Но не об этом. Тут треть книги — восторги по поводу Маршака. Абсолютно плевать на эту невзрачнейшую личность. Жадный, капризный, неряшливый — так следует из воспоминаний. Трус — боится звонков, закладывает вместе с другими Заболоцкого, чтоб не садиться самим. (Сейчас вышли воспоминания о Заболоцком, так все эти Каверины и обериуты стали его лучшими друзьями, но это а parte.)

И вот этот сыплющий пеплом, боящийся воды, озабоченный выводом в люди всей родни человек (Ильин, Е. Ильина — брат и сестра, также брат Катаева, уж очень-таки талантливые семьи), озабоченный чисто по-еврейски рекламой, он сам по себе просто противен, даже мерзок, но неутомим. Вот сколько он наплодил, он столько наплодил, что до сих пор детская литература у нас полностью жидовская. Это страшно, тем страшно, что детей пичкают суррогатами, изнуряют с детства нервы, вводят в выдуманную жизнь взрослых, а она другая. Это фашизм — учить быть счастливыми по образцу.

Пантелеев — плевать. Так ему и надо. Ведь русский... вот! “Когда произо­шел разрыв между Маршаком и Житковым, я даже попытки не сделал вникнуть в существо их ссоры, а безоговорочно встал на сторону Маршака”. Надо же быть таким глупым.

“Папе римскому не поклонюсь, — сочинил Маршак, а Пантелеев выучил наизусть, — а портному Слонимскому поклонюсь за пальто”. Еврейство и то, что “вспомню я пехоту, и восьмую роту, и тебя за то, что дал мне закурить”. А не дал бы закурить? Не вспомнил бы? Без пальто, без одолжений они не мыслят.

Ильины, Кассиль (a он потом сколько “птенцов” высидит), Люберская, Барто, Бианки, Благинина, Карме, Чуковские — дети, Габбе, Гернет, Паперная, Андроников, Михалков... У Л. Будогоской “Повесть о рыжей девочке” кончается убийственно: “радуйся, справедливость, — говорят героине, — убили твоего папу, нехороший был”. Что им — они Христа готовы, иуды, винтами при­винтить.

А и песни-то собирал Маршак — блатные, местечковые, а если частушки — так похабные.

Ругает Маршак Пантелеева, что тот работает ночью. Тот в оправдание бормочет, что Некрасов-де, Достоевский...

“Я мог бы, — пишет, — сослаться и на самого Маршака, у которого светлые мысли рождались в любое время суток”.

А как прилипал Самуил Яковлевич, чуя талант. “Восхищен!” И как всегда в таких случаях, захотел тут же, не откладывая, познакомиться.

К Утесову за кулисы лез, к какому-то психиатру лез. Еврейство в чистом виде — прилипнуть к таланту.

И последнее — какая мерзость в описании встречи с Пришвиным! Но хоть честно — не любит, и постарался обгадить.

 

Всё на сегодня. Хочется уснуть, но дремал днем и боюсь, что усну не сразу. Катю все эти дни, после суток в поезде, качает и качает. Вечером ходили — волны поменьше, море чище и холодней.

 

8 июля.

Нет русского, по моему твердому убеждению, который не чувство­вал бы стыда. Есть. Уже есть. Почему же предчувствий гениев не слушают? Какая надломленность в картинах Козлова и тут же красота. Не слушают и слушать не будут живых. И разве не цель — показать то Горе, когда не слушают уже умерших, и что получается.

— Что за блядские времена, — сказал Шукшин. — Партработников не тронь, военных не тронь, милицию не тронь. А мужика я сам не трону.

 

Надя в P. S. написала, что статья в “Комс. правде” вышла 2-го. Значит, почти как неделю. Ходили в библиотеку — закрыта, на почту — нет. Что осталось? Стоит ли связываться с “Комсомолкой”? По комсомольскому возрасту так стоит, а по редактированию?

 

Керчь.

20 июля

, среда. 17-го приехали. 18-го отдавали визиты, звонили Наде, 19-го купались. Всего ломает, обметало губы, видно, не прошла даром поездка в Темрюк, также баня, когда перегрелся, а обратно шел под ливнем и ветром.

Здесь хорошо. Не был здесь с 70-го года, когда была холера, когда Надя была с крошкой Катей в обсерваторе. Первый же раз был в Керчи в год женитьбы, в 66-м году, то есть 11 лет назад. Я ведь тут все исходил, излазил, все причалы, всю агломератную, “Залив”, Эльтиген, Аршинцево — всё, а вот ходил с Катей и хотел рассказать, но так уныло шли слова, что она не слушала. Может быть, болезнь. На море не тянет, порыбачить бы. Вчера ездили еще к одной родне, договорились, может быть, на сегодня. Читал Ивлина Во. Ощущение прежнее — молодец. Только конец “Незабвенной” пришиб. Совсем не так надо было кончить.

Сегодня все утро “Анна Каренина”. Кусками. И вдруг то, что было самым скуч­ным в институте, стало самым интересным — это заграница, художник Михайлов. О таланте. Очень верно всё, ещё добавлю, что разве не есть главное в таланте — мучение, сознание малой образованности, даже когда она выше, чем у всех ценителей?

Слово “задушевный” употреблено очень точно в начале, в споре брата Левина с профессором, сейчас искалечено и пока выведено из строя.